По пути из старого города в новый Мамаджи читала мне наставления. Она закутала меня в легкую вуаль чадор — якобы для того, чтобы сохранить косметику, а на самом деле, чтобы спрятать меня от глаз улицы. Девушки выкрикивали молитвы и благословения вслед патпату, выезжавшему из дворика хавели.
— Ты будешь молчать. Если он заговорит с тобой, потупишь голову, как добрая индийская девушка. Если что-то нужно будет сказать, говорить буду я. Может, ты и богиня, зато он — Брахман. Он мог бы купить дюжину твоих паршивых дворцов. Главное, смотри, чтобы тебя не выдали глаза. Взгляд ничего не выражает. Хоть этому, надеюсь, они научили тебя в твоем Катманду? Ну вот, дорогая, теперь постарайся.
Стеклянный пентхаус был освещен только городскими огнями и скрытыми лампами, дающими неуютный голубой свет. Вед Пракаш Нараян восседал на муснаде[38] — на простой плите черного мрамора. Ее простота больше говорила о богатстве и власти, чем любые украшения. Мои босые ноги шуршали по освещенному звездами стеклу. Голубой свет стал сильнее, когда я подошла к помосту. Вед Пракаш Нараян был облачен в красивую шервани и чуридар паджама.[39] Он наклонился к свету, и понадобились все уроки самообладания, которые преподала мне высокая кумарими, чтобы сдержать возглас изумления.
На троне Великих Моголов сидел десятилетний мальчик.
Живи вдвое больше, но взрослей вдвое медленнее. Инженерам-генетикам Колкаты[40] не удалось заключить более выгодной сделки с четырьмя миллионами лет развития человеческих ДНК.
Муж-ребенок для бывшей дитя-богини. Только он не был ребенком. С точки зрения закона, опыта, образования, вкусов и эмоций это был двадцатилетний человек — во всех отношениях, кроме физического развития.
Его ноги не доставали до полу.
— Весьма, весьма примечательно. — И голос был мальчишеский. Он соскользнул со своего трона, обошел меня вокруг, как выставочный экспонат. — Да, это в самом деле нечто особенное. Какие условия?
Голос Мамаджи от двери назвал сумму. Я, повинуясь наставлениям, старалась не встречаться с ним взглядом.
— Приемлемо. Мой представитель подготовит брачный контракт до конца недели. Богиня. Моя богиня.
И тогда я встретила его взгляд и увидела, куда подевались все недостающие ему годы. Глаза были голубые, нездешней голубизны, и холоднее ламп на крыше, освещавших этот дворец.
«Эти брахманы обгонят на лестнице общественного положения любого из нас, — передал мне Ашок на мой ИИ в башенке, ставшей из тюрьмы будуаром невесты. Его слова висели в воздухе над красными бастионами старого форта и растворялись в виражах голубиной стаи. — Твои будущие дети благословенны».
До тех пор я не задумывалась об исполнении супружеских обязанностей с десятилетним мальчиком. В невыносимо знойный день я вступила в брак с Ведом Пракаш Нараяном в пузыре кондиционированного воздуха на траве перед гробницей императора Гамаюна.[41] Как и в ночь знакомства, я была в костюме Кумари. Мой муж под золотым покрывалом явился на белом коне, и за ним следовали музыканты и дюжина слонов с татуированными хоботами. Роботы-охранники патрулировали местность, астрологи возглашали благоприятные знамения, и брахман в традиционном значении слова, с красным шнуром, благословил наш союз. Вокруг порхали лепестки роз, гордые мать и отец раздавали гостям драгоценные камни из Гидерабада, мои сестры по шаади плакали слезами радости и разлуки, Мамаджи хлюпнула носом, а злобная старуха Швета суетилась, разнося горы еды из буфета. Слушая аплодисменты и поздравления по приемнику, я обратила внимание на других серьезных десятилетних мальчиков с красивыми рослыми женами-иностранками. Я напомнила себе, кто из супругов — дитя. Но ни одна из них не была богиней.
Я не многое запомнила из большого дурбара[42] — только лица, лица, разинутые рты, шумно заглатывающие, бокал за бокалом, французское шампанское. Я не пила, потому что не любила спиртного, хотя мой молодой супруг в парадном костюме раджи выпил и закурил большую сигару. Потом мы сели в машину: медовый месяц — еще один перенятый нами обычай Запада, — и я спросила, позаботился ли кто-нибудь уведомить моих родителей.
Мы вылетели в Мумбаи[43] на реактивном самолете компании. Это был мой первый полет на летательном аппарате. Я прижала ладони, еще хранящие выведенный хной узор моего мехнди,[44] к стеклу, словно пытаясь ухватить каждую картину уходящего вниз Дели. Это было видение столь же божественное, как те, что я созерцала в постели Кумари Гхар, разглядывая Индию. Воистину это был подобающий богине экипаж. Но демоны, пока мы разворачивались над Нью-Дели, шептали: «Ты станешь морщинистой старухой, в то время как он едва достигнет расцвета сил». Когда лимузин от аэропорта свернул к набережной и я увидела блеск городских огней в Аравийском море, я попросила мужа задержать машину, чтобы полюбоваться и подивиться ему. Я чувствовала, как слезы выступают на глазах и думала: «В тебе та же влага». Но демоны не оставляли меня в покое: «Ты замужем за чем угодно, только не за человеком».
Мой медовый месяц был бесконечной сменой чудес: из стеклянного пентхауса открывался вид на закат над Човпатти-Бич. Мы гуляли по бульварам в новых роскошных одеждах, и звезды и божества кино улыбались нам и благословляли нас в виртуальном пространстве наших наладонников. Цвета, движение, шум, болтовня: люди, люди, люди… И за всем этим плеск и тишина и запах чужого моря.
Горничные подготовили меня к брачной ночи. Они занялись омовением и благовониями, умащениями и растираниями, они продлили поблекший уже хенный узор от ладоней к плечам, к маленьким твердым грудям и вниз, к манипурака чакре над пупком. Они вплели мне в волосы золотые украшения, надели браслеты на руки, кольца на пальцы рук и ног, покрыли пудрой мою темную кожу уроженки Непала. Они удлинили мне ресницы, обвели углем глаза и придали нолям форму тонкого цветного острия.
— Что мне надо делать? Я никогда не касалась мужчины, — спросила я, но они поклонились мне и выскользнули из комнаты, не ответив. Правда, старшая из них — высокая кумарими, как я ее мысленно называла, — оставила на моем диване невесты коробочку из мыльного камня.[45] В ней лежали две таблетки.
Они были добры. Я ничего другого и не ожидала. Мгновение, когда я стояла, взволнованная и испуганная, на турецком ковре под ночным, пахнущим морем ветерком, колыхавшим тонкие занавески, сменилось другим, и картины из «Кама-Сутры» засияли в моем мозгу от золотого наушника и закружились вокруг, как голуби над Чандни Чук. Я взглянула на узоры, которые мои сестры из шаади вывели у меня на ладонях, и линии на коже зашевелились, свиваясь кольцами. Запах моего тела и благовоний был живым и душным. Словно кожа сползала с меня, обнажая каждый нерв. Даже легчайшие прикосновения ночного ветерка стали непереносимы. Каждый гудок с набережной вливался мне в ухо каплей расплавленного серебра.
Мне было ужасно страшно.
Потом двойная дверь в гардеробную отворилась, и вошел мой муж. Он был наряжен как могольский вельможа, в украшенном самоцветами тюрбане и в складчатом красном одеянии с длинными рукавами, выгибавшемся наружу спереди.
— Моя богиня, — сказал он.
Потом он распахнул одеяние, и я увидела, что выступает так гордо.
Сбруя из красной кожи была искусно выложена крошечными зеркальцами. Она крепилась на талии и на плечах тоже, для пущей надежности. Пряжки из золота. Я так подробно запомнила сбрую, потому что не смогла бросить больше одного взгляда на то, что она поддерживала. Черный. Тяжелый, как у коня, но с легким изгибом вверх. Складчатый, с утолщением на конце. Все это я успела запомнить прежде, чем комната развернулась вокруг меня, как душистые лепестки лотоса, и все чувства смешались в одно, и я бросилась бежать через апартаменты отеля «Тадж-Марин».
39
Шервани и чуридар паджама — традиционная индийская одежда — длинная рубашка на пуговицах и узкие брюки со сборкой на щиколотке.
41
Император Гамаюн (Хумайун) — сын основателя династии Великих Моголов Бабура. Его гробница (постр. в 1565 г.) — шедевр могольской архитектуры.