— Как жена? Надеюсь, лучше?
Я что-то ему ответил, сам не понимая, что говорю или кто с ним говорит. А сам думал: «За кого бы вы меня не приняли, не ошибетесь. Я живу пятью жизнями зараз, и в одной из них, естественно, работаю на сухогрузе. И ни одна из этих жизней не имеет отношения к тому, каким я сам себя знаю».
Мы с Моной старались побольше откладывать на черный день, и лишних денег у нас не водилось. Мы ничем не отличались от всех, кого встречали в Сан-Хуане: никаким транспортом, кроме автобуса, не пользовались, ели жареные пирожки с мясом, которые там называют «пастелильо», иногда шиковали — лакомились мороженым. Спать ложились рано. Ни телефона, ни радио у нас не было. По телевизору в баре на углу показывали только бокс и футбол. Газет мы не читали — лишь иногда я пробегал глазами заголовки в местной испанской газете. О том, что происходит в большом мире, за пределами Пуэрто-Рико, мы не имели ни малейшего понятия. Однажды квартирная хозяйка сказала нам, что в Санто-Доминго убит диктатор Трухильо, и на соседней площади начался просто праздник какой-то: все разом затараторили, захохотали.
Я привязался к хаосу, укрывавшему нас, к приветливым толпам, к узким тротуарам, даже к зною и палящему солнцу: от жары люди словно бы таяли, их сердца размягчались. Я чувствовал себя, как рыба в воде, среди зданий с потрескавшейся желтой штукатуркой, среди кривых надписей на стенах, и даже в трущобах под крепостной стеной, именуемых La Perla — «Жемчужина», где люди бедствовали почище нас: босоногие дети, женщины в отрепьях, пьяные мужчины.
Однажды я увидел знакомое лицо — в Амхерсте, уже живя у Моны, я был на задиристой лекции этого человека на политическую тему. Уильям Слоун Коффин, известный леворадикальный интеллектуал. Он и двое его спутников, беседуя между собой, обогнули нас на тротуаре и вошли в двери «Ла Сарагосаны» и, поскольку нам этот ресторан был не по карману, я перестал считать Коффина радикалом. Для меня он стал толстосумом из другого мира.
Я написал домой еще несколько рапортов, уверяя, что отправляю письма, когда судно — мой сухогруз — заходит в порт. Вошел в образ моряка, передирая все подробности из Керуака. Мона регулярно писала родителям при посредничестве Фреда — тот наклеивал марки на ее конверты и опускал их в почтовый ящик в Нью-Йорке.
И каждое утро, просыпаясь после крепкого сна с липкой горячей испариной на лбу, я вспоминал, что живу с Моной, с беременной Моной, в комнате, которую мы снимаем в Старом Сан-Хуане, и что в пять тридцать я должен явиться на работу в «Хилтон», и сердце у меня замирало от ужаса, но я говорил себе: «Держись и не психуй: время идет, а никто и не догадывается». Внутри Моны был ребенок, а внутри меня — мрак, а на душе у меня — тягостное бремя. Я заботился о Моне и о себе, но все время давила мысль: «А если мои узнают об этом позорном и мерзостном деле?»
Мона тоже помешалась на необходимости все утаить. Это заставляло нас держаться тихо, обходиться друг с другом деликатнее. Мы были как сообщники по преступлению: ходили крадучись, старались не привлекать к себе внимания, чтобы не попасться. Беглецы из тюрьмы, в общем. Нас никогда не оставляло чувство, что мы занимаемся темными делами.
И вот в августе Моне пришел ответ из бостонского агентства со слезным названием «Дом для маленьких странников». Сообщалось, что они возьмут Мону на свое попечение, примут у нее роды и заберут ребенка. Таких детей с нетерпением и надеждой ждут приемные родители. Пожалуйста, будьте уверены, что мы найдем для вашего малыша теплый семейный очаг. Над письмом Мона расплакалась, но созналась, что ее мечта сбылась — теперь можно вздохнуть спокойно.
В ту ночь она проснулась, рыдая, — до нее вдруг дошло, что у ребенка будет слабое зрение, поскольку мы оба носим очки. Страшно было подумать, что мы выпихнем это близорукое дитя в равнодушный мир, заставим пробираться на ощупь среди чужих.
Мы взяли билеты до Бостона. Я сообщил менеджеру-перуанцу, что беру расчет. Он пробурчал:
— Ну вот, не успел я к тебе привыкнуть…
— Lo siento[3] — сказал я в шутку.
За несколько дней до отъезда из Сан-Хуана квартирная хозяйка вручила нам письмо с американской маркой, адресованное нам на улицу Сан-Франсиско — но не от Фреда, а от матери Моны. «Нам все известно», — так оно начиналось. Отец Моны отправился в Нью-Йорк, явился к Фреду и спросил, здесь ли живет его дочь. Фред все ему рассказал и дал наш адрес. «Папа просто вне себя, — писала мать Моны, — и родители Джея тоже. У меня с ними был долгий разговор».
Несколько дней мы были как на иголках. Каждую минуту ждали, что в дверь застучит отец Моны. Но, разумеется, на Пуэрто-Рико нас было не так-то легко достать. В Сан-Хуан мы рванули наудачу, что, собственно, нас и выручило. Никто не приехал. Знойным вечером мы вылетели в Бостон. Всю домашнюю утварь — кастрюли, полотенца, простыни — отнесли в Ла-Перлу и отдали первой попавшейся женщине. Она не знала, как нас благодарить.