Через три дня его перевели в обычный лагерь, в барак, наполненный пятью десятками заключённых. Тут были сторожевые вышки и за ними мёртвая полоса. Два человека погибли в день прибытия Грея, очевидно застреленные на стене при попытке к бегству. В конце концов представили так, словно это самоубийства.
Были случаи жестокости, насильственного гомосексуализма, время от времени даже происходили убийства. Может, потому, что Грей был иностранцем и, значит, некой загадкой, его не трогали, и он был предоставлен самому себе. Его единственным настоящим приятелем стал польский еврей, как говорили, наполовину сумасшедший. Они с Греем обычно встречались в одном из инструментальных сараев и спокойно болтали об искусстве.
Внутри лагеря в Доберице существовали различные мнения о войне. Там были пессимисты, которые рассматривали войну как жестокий финал современной цивилизации. Немногие выжившие будут испуганы на всю жизнь, счастливцы те, кто умрёт раньше. Были ещё и оптимисты, в основном русские и поляки, которые видели спасение в поражении германцев. И были подобные Грею, которые не философствовали, но знали, что перед лицом великих бедствий надо цепко держаться за обычные понятия: надежду, воспоминания, невозможные планы.
Поначалу Грей подумывал о побеге — может быть, купить себе дорогу в один из туннелей, о которых ходили слухи, или выскользнуть наружу под фургоном с дерьмом. Он также подумывал об убийстве охранника: не для того, чтобы убежать, а чтобы возместить хотя бы малую часть того, что они у него отобрали, — остаток самоуважения.
Но, к своему удивлению, обнаружил, что занят лишь проблемой выживания, слияния с режимом. Когда же слухи о неизбежности войны подтвердили газеты, похищенные из помещения охраны, он старался справиться с видениями будущего: три года, пять лет, даже ещё одно десятилетие его жизни будет вновь посвящено Зелле и преследованию Зелле.
Глава восемнадцатая
Существуют противоречивые свидетельства о перемещениях Маргареты в канун Великой войны. Согласно одному из них, она провела ночь с легендарной немецкой шпионкой (не без лесбианского подтекста). Согласно другому, она спала с таинственным прусским бароном, затем ускользнула через границу с Францией. Однако наиболее популярна история о том, как она обедала с неким Траугиттом фон Яговом из секретной столичной полиции. Предполагали, что она встретилась с ним около восьми часов в «Романише кафе» и к полуночи предала очередную дюжину британских агентов.
По всей вероятности, неверное представление о том, что это был фон Ягов, проистекает из признания Зелле: «В конце июля (на самом деле 31 июля) я обедала с начальником полиции». Французы конечно же предположили, что она имела в виду самого главного начальника полиции, фон Ягова, который был начальником полиции в Берлине с 1909 года и в основном остался в памяти благодаря высказыванию: «Улицы для дорожного движения, остальных прочь». Но Зелле обедала не с ним, а с герром Грибелем, начальником отделения столичной полиции и случайным своим другом со времён её первого посещения Берлина.
И разумеется, британская разведка не подвергалась ни малейшему риску в этот вечер. После недель отчаяния и разочарования она пришла к нему в надежде ускорить освобождение Грея. Грибель, однако, сказал ей, что он не имеет возможности вмешиваться в дела, касающиеся государственной безопасности, и отослал её обратно к Шпанглеру.
Было примерно половина одиннадцатого, когда она оставила Грибеля, и почти одиннадцать, прежде чем она нашла свободный экипаж. На всех главных улицах стояли толпы, мешающие дорожному движению, а на Унтер-ден-Линден лежал перевёрнутый грузовик. Ближе к Рейхстагу толпы выглядели чуть более дисциплинированными, становясь в шеренги для исполнения «Deutschland iiber Alles»[37].
Она подозревала, что Грей пытался предупредить её об этой Германии, или по крайней мере она уловила это в его рисунках бритых голов и твёрдых подбородков. Она должна была увидеть это в глазах Шпанглера, особенно после одной из наиболее напряжённых ночей. И после его слов: «Если ты хочешь понять германскую душу, ты должна понять нашу страсть к логике». Но то, что выдавалось за логику, было, скорее, приверженностью твёрдой дисциплине. Было ещё одно — она научилась ненавидеть еду.