Почти в полночь она добралась наконец до Бендлерштрассе, много позже времени, когда обычно всё замирало в этом городе. Солдаты, прикреплённые к министерству, толпились на ступенях. Студенты из академии собрались во внешнем дворе. Тут были два-три лица, которые она узнала, но в подобную ночь она ни на кого не могла положиться. Поэтому она позвонила снизу и прождала час, прежде чем явился Руди.
Они встретились в том самом саду, где предположительно Шлифен[38] убедил канцлера, что Бельгия не сможет оставаться нейтральной. Сюда ещё доносились голоса с улицы, но они становились всё более отдалёнными. Шпанглер вышел из служебной двери, затем спустился, не глядя на неё, по лестнице.
— Я велел тебе никогда не приходить сюда, — сказал он.
Она не ответила. С притворством было покончено.
— Это ради Ники. Я хочу, чтобы ты отпустил его.
Он отвернулся, сложив ладони лодочкой, чтобы прикурить сигарету:
— Не сейчас.
— Я встречалась с Грибелем. Я виделась с тем идиотом в твоём учреждении. Они мне всё рассказали, и теперь я хочу, чтобы ты отпустил его.
— Маргарета, это не то, что...
— Завтра, Руди. Я хочу, чтобы ты отпустил его завтра.
Он надавил большим и указательным пальцами на глазные яблоки — намеренно утрированным жестом.
— А если мне не удастся сделать это, ты оставишь меня?
— Я в любом случае оставлю тебя, но всё же ты отпустишь его. Это просто логично.
Он пристально посмотрел на неё.
— Ты знаешь, я очень люблю тебя, Маргарета. Действительно люблю.
— Ты использовал меня, Рудольф. Ты с самого начала использовал меня.
— Нет, только с Мадрида. И даже тогда присутствовали чувства, сильные чувства.
— Тогда отпусти его. Тебе он не нужен. Он, вероятно, сейчас не имеет никакого значения, поэтому отпусти его.
Он двинулся обратно к лестнице, услышав рокот голосов со Штейнплац, многие тысячи голосов.
— Разве я не говорил тебе, Маргарета, что начнётся война? Очень скоро, возможно, даже сегодня ночью.
Нельзя было выглядеть тоньше, чём он в этом лестничном просвете — как пластинка мыла, срезанная лезвием.
— Твоя война — шутка.
— Не думаю, что ты повторишь эти слова, когда она начнётся на самом деле.
Она последовала за ним к лестнице и вдруг сползла вниз по кирпичной стене. Она не могла припомнить, когда в последний раз ела и в последний раз, действительно, прикасалась к нему.
— Я умоляю тебя сейчас, видишь? Я на коленях и умоляю.
Она услышала, как он процедил воздух сквозь зубы, и почувствовала, как он провёл пальцем по её губам.
— Твой художник-абстракционист нарушил закон, Маргарета.
— К дьяволу твой закон.
— Он и тебе лгал. Лгал тебе годами.
— Не о тех вещах, которые важны.
Он потянулся, чтобы прикоснуться к ней ещё раз, но она отвернула лицо. Слёзы вызвали в нём сексуальное возбуждение.
— Хотелось бы мне знать, — сказал он, — хотелось бы мне знать, проявила бы ты такую же заботу, если бы арестовали меня?
Она вытерла рукавом губы.
— Таких, как ты, не арестовывают. Может, их расстреливают, закалывают, но никогда таких не арестовывают.
Он улыбнулся.
— Да, полагаю, ты верно ухватила суть.
Затем, вновь напрягшись и, должно быть, напомнив себе, что война на расстоянии едва ли не одного дня:
— Очень хорошо, дорогая, я прослежу, чтобы твой художник был освобождён, полагаю, это то, чего ты действительно хочешь.
Она могла бы убить его.
— Спасибо.
— Хотя мне хотелось бы знать, что такого ты в нём нашла? Я и вправду хотел бы это знать.
— Возможно, вижу только я одна.
Даже в предрассветные часы слышались шаги по асфальту и отдалённые голоса со Штейнплац. Она плохо спала после смеси аспирина с бурбоном, проснулась на заре и стала запихивать свою одежду в чемодан. Последующие несколько часов были наполнены слухами о повальных арестах, жестокостях толпы и казнях подозрительных иностранцев.
Грей появился в конце дня, похожий на полузнакомый призрак. (Данбар будет утверждать, что Британская разведка устроила освобождение Грея посредством сложных договорённостей с принцем Лихновским в Лондоне, а Уайтхолл поддержал это требование, так же как и Адмиралтейство.) Его освободили приблизительно в полдень. Двое молодых охранников проводили его в фургон, где не было окон. Было неудобно, жарко, и сначала ему ничего не сказали. На заднем сиденье лежала одежда: брюки, пиджак, дешёвые туфли и рубашка.
38