– Это я, я настаиваю, чтобы она ее ела…, ради фосфора…
– А-а! – произносит врач и хлопает Авито по плечу. – Не перекармливайте гения фосфором, друг мой Карраскаль, ибо от одного фосфора мозг не просветлеет, нет; фосфора, пожалуй, у всех нас в избытке.
– Тогда что же еще?
– А еще нужна… кожица фруктов!
– О! «Если хочешь стать красивым, ешь побольше чернослива…» – так, помнится, пели мы в детстве?
– Совершенно верно!
– Раз уж ты не любишь ходить в оперу, – говорит Авито жене, – я подумал, чем ее можно заменить…
Он велит принести граммофон, ставит пластинку с мелодичной сонатой, крутит ручку и поясняет:
– Я хочу, чтобы ты слушала музыку. Кроме того, ритмичные колебания сообщаются всем окружающим предметам, которые начинают колебаться по возможности в унисон, и нет сомнения, что нежные клеточки эмбриона станут гармоничнее… Иди, сядь поближе, вот сюда…
– Но я…
– Но ты теперь будешь слушать!
Авито ставит иглу на пластинку. Бедная полусонная Материя смотрит блестящими наивными глазами на властелина своих сновидений; звуки сонаты пробуждают в ней дремлющую материнскую нежность, сердце ей заливает какая-то материнская жалость, острая жалость к отцу будущего гения.
– Сядь еще ближе, животом к граммофону, пусть ритмичные колебания обволакивают нежный эмбрион…
Несчастная Материя чувствует, как к душе ее приливает горячая волна горькой лимфы, захлестывает ее материнское сердце, а все окружающие предметы – комод, стулья, консоль, стол, трюмо, особенно трюмо, – смеются над ней; кровь приливает к ее щекам, тоже смеется, Марина, устыдившись, начинает безмолвно ронять горькие слезы и от этого еще больше конфузится.
– О, я вижу, музыка действует на тебя слишком сильно, это тоже не годится… Это ни к чему. Я не хочу чтоб ты давала волю сантиментам. Сентиментальный человек не может стать хорошим социологом. Ну, а теперь небо, как будто, прояснилось, пойдем гулять, нам нужен свет, свет, много света!
Во время прогулки он ей говорит:
– Воспитание начинается с вынашивания… Что я говорю! С самого зачатия, и даже раньше, мы воспитываем себя ab initio,[9] с изначальной гомогенности.
Жена молчит, и он продолжает:
– А ведь ты, Марина, очень гомогенна.
Она воспринимает эти слова вроде бы как оскорбление. Оскорбление? Да разве этот человек может оскорбить? Разве все это что-нибудь значит? И что на свете хоть что-нибудь значит?
Авито размышляет: «Надо бы почитать ей что-нибудь из эмбриологии, пусть осознает, что с ней делается… Хотя нет! Пусть не осознаёт, так будет лучше… Однако все же…» И на следующий день демонстрирует ей препарат эмбриона на соответствующем этапе развития. Но она, очнувшись от повседневного сна, восклицает:
– Убери, убери это, ради всего святого, убери же!..
– Ах, если бы рожали мы, мужчины!.. – вздыхает Авито, воздерживаясь от того, чтобы произнести вслух: «То мы бы делали это по-научному и сознательно».
– Если бы вы рожали, то были бы не мужчинами, а женщинами…
Услышав эту реплику, Авито с радостью говорит себе: «Это голос гения, гения, конечно, гения!», а потом, обращаясь к своему собственному внутреннему голосу, говорит уже не «замолчи!», а «видал?».
Дни бегут. Бедная Материя чувствует, как Дух – ее дух, сладостный дух материального бытия – мало-помалу проникает в нее и как бы пропитывает все ее существо, но теперь уже не горькими соками, а медвяной росой, что выпадает, когда горечь испарится. В глубинах ее бессмертной души звучит гимн вечному Человечеству. Оставаясь одна, она трогает свои груди, они уже начинают набухать; из ее сна проклюнется жизнь, жизнь – из сна. Бедняжка Авито! Пробудится ли он теперь? Или заснет еще крепче?
День настал; Карраскаль распланировал его заранее, от начала до конца, он закован в броню науки и готов спокойно встретить Судьбу. Материя время от времени стонет, встает, прохаживается по комнате, снова садится.
– Я больше не могу, не могу, дон Антонио, ну, не могу… Я умираю. Ой-ой! Умираю… Не могу больше…
– Ничего, ничего, Марина, это еще не боль, это так себе, пустяки, вы помогайте, помогайте, пусть придет настоящая боль, схватит как следует, и все будет кончено…
– У меня по-другому, дон Антонио, по-другому, совсем не так, у меня это очень серьезно… Я умираю… Ой-ой! Прощай, Авито, я умираю… умираю…
– У вас, как у всех, донья Марина, все идет нормально, ничего страшного…
– Как это ничего? А-а-а! Я умираю… умираю… хоть бы мне умереть! Прощай!
– Ну-ну, отдохните чуточку…
– Эти муки – плоды эмансипации, цивилизации, – вмешивается Авито. – Цивилизации надлежит и справиться с ними. Я же говорил тебе, что хлороформ…