Если Тристан и автор Романа разделяют подобный взгляд на вещи, то вероломство и прелюбодеяние извиняются и более чем прощаются – возвеличиваются как выражающие вероломную верность высшему закону donnoi, то есть куртуазной любви (donnoi или domnei обозначает вассальное отношение, установленное между влюбленным рыцарем и его Дамой или domina).
Итак, верность несовместима с браком, что мы увидели. Роман не упускает случая принизить общественный институт, усмиряя мужа, – короля с лошадиными ушами, всегда столь легко обманутого, – и прославить добродетель тех, кто любит друг друга вне брака и вопреки ему.
Но подобная куртуазная верность обладает одной из наиболее любопытных черт: она противопоставлена настолько же браку, насколько и «удовлетворению» в любви. «Поистине, о donnoi не знает тот, кто желает полного обладания своей дамой. Это уже не любовь, когда чувство обращается в реальность»[6]. Вот что ставит нас на путь первого объяснения следующих эпизодов: наличия меча целомудрия, возвращения Изольды к своему мужу после нахождения в убежище в лесу Морруа или даже Белой свадьбы Тристана.
В действительности «право страсти» в том смысле, как его понимают современные люди, позволял Тристану похитить Изольду после того, как они выпили приворотного зелья. Однако он доставляет ее к Марку: это означает, что правило куртуазной любви противостоит тому, чтобы подобная страсть «превращалась в реальность», то есть завершалась «полным обладанием своей дамой». Вот почему Тристан изберет в данном случае соблюдение феодальной верности, делая из этого маску и тайное пособничество куртуазной верности. Он избирает свободно, поскольку, как мы уже выше отмечали, что, будучи сильнее короля и баронов, он смог бы на феодальном плане, который принимает, отстаивать право силы…
Подумаешь, странная любовь, согласующаяся с законами, ее осуждающими, дабы лучше сохранить себя! Откуда может взяться это предпочтение для того, кто препятствует страсти, для того, кто мешает «счастью» влюбленных, разлучает и мучает их?
Ответить, что именно этого желает куртуазная любовь, отнюдь не означает ответить по существу, ведь речь идет о том, почему человек предпочитает данную любовь другой – той, которая «реализуется», той, которая «удовлетворяет себя». Прибегнув к весьма правдоподобной гипотезе о том, что Роман иллюстрирует конфликт «религий», мы смогли бы уточнить и различить основные сложности интриги; но в конечном счете решение оказывается просто отодвинутым.
7. Любовь в романе
Если возвратиться к изложению нашей легенды, то нельзя не поразиться следующему факту: два вступающих в игру закона – рыцарства и феодальной морали – наблюдаются автором лишь в тех ситуациях, когда им позволено в романе перескакивать друг через друга.
Это замечание, в свою очередь, само по себе не может служить объяснением. На каждый из наших вопросов было бы легко ответить следующим образом: все происходит так, поскольку по-другому не получилось бы романа. Но подобный ответ способен убедить только в силу ленивого обыкновения нашей литературной критики. По правде сказать, он ни на что не отвечает. Он нас приводит просто к выдвижению основополагающего вопроса: была ли необходимость в существовании романа? И в самом деле, роман ли это?
Вопрос, который мы назовем простодушным не без неосознанной мудрости: поскольку мы предчувствуем, что он небезопасен. Он действительно помещает нас в средоточие всей проблемы – и ее масштабы, несомненно, превосходят частный случай нашего мифа.
Тому, кто усилием абстракции выходит за пределы феномена, общего для романиста и читателя, тому, кто участвует в их потаенном диалоге, представляется, что их связывает безмолвное соглашение или даже своего рода соучастие: желание, чтобы роман продолжался или, как говорится, чтобы он возобнов лялся. Упраздните это желание, и больше не будет его поддерживающего правдоподобия: именно это и произошло в случае с Научной историей (читатель «серьезного» произведения окажется настолько требовательным, насколько он знает, что ход событий не должен зависеть ни от его желания, ни от фантазий автора). Предположим, наоборот, что все это чистая воля и больше не существует возможной неправдоподобности: так обстоит дело в сказке. Между этими двумя крайностями столько же уровней правдоподобия, сколько и предметов. Или если угодно: правдоподобие зависит для данного романического произведения от характера страстей, коим оно хочет польстить. Это означает, что некто воспримет «толчок» творца и искажения, чему подвергнется в «логике» текущего наблюдения в той точной мере, в какой эти попущения обеспечат необходимыми предлогами страсть, которую ему хочется испытать. Таким образом, подлинная тема сочинения разоблачается по характеру «трюков», которые автор вводит в действие и которые извиняются в той мере, в какой разделяются его намерения.