Можно сопоставить эту жреческую коллегию с совершенно тождественными установлениями индоевропейских народов: иранскими магами, брахманами Индии, понтификами и фламинами Рима. Фламин, кстати, носит то же самое имя, что и брахман[12].
Несомненно, Кельты верили в загробную жизнь. Жизнь, исполненную приключениями, подобную земной жизни, но очищенную, и из которой определенные герои могли возвращаться под другими именами и смешиваться с живыми людьми. Благодаря этому главному учению о загробной жизни душ Кельты сродни Грекам. Но всякая доктрина о бессмертии предполагает трагическую заботу о смерти. Кельты, по словам Юбера, «культивировали, конечно, метафизику смерти… Они много думали о смерти. Это была знакомая спутница, чей зловещий характер они с удовольствием прикрывали». Точно так же и в их мифологии «идея смерти господствует над всем, и все ее обнаруживает»[13]. И это не лишено оснований для весьма точного сближения со всем вышесказанным о мифе о Тристане, который одновременно скрывает и выражает желание смерти.
С другой стороны, кельтские боги образуют два противостоящих ряда: светлые боги и темные боги. Нам важно подчеркнуть этот факт фундаментального дуализма религии друидов. Ибо именно здесь обнаруживается сходство иранских, гностических и индуистских мифов с основной религией Европы. От Индии до побережья Атлантики мы находим выраженной в наиболее разнообразных формах ту же самую тайну Дня и Ночи и их смертельную борьбу в человеке. Он – бог несотворенного и вневременного света и бог Тьмы, создатель зла, господствующий над всем видимым Творением. За столетия появления Манеса можно выделить одно и то же противостояние в индоевропейских мифологиях. Светлые Боги: Ахура-Мазда (или Ормузд) Иранцев, греческий Аполлон, кельтиберский Абеллион. Темные Боги: индуистский Диаус Питар, иранский Ахриман, латинский Юпитер, галльский Диспатер…
Нас соблазняет множество других сопоставлений, одно из которых, по крайней мере, напрямую затрагивает предмет этой книги: концепция женщины у Кельтов очевидно напоминает платоновскую диалектику Любви.
Женщина предстает в глазах друидов божественным и пророческим существом. Это Велледа из Мучеников, светлый призрак, появляющийся перед взором заблудившегося в ночной мечтательности римского полководца: «Ты знаешь, что я фея?» – говорит она. Эрос облекается во внешность Женщины – символ потустороннего и ностальгии, заставляющий нас презирать земные радости. Но символ двусмысленный, поскольку он стремится смешать сексуальное влечение и бесконечное Желание. Эссильт священных легенд, «предмет созерцания, таинственное зрелище», являлась приглашением желать того, что пребывает по ту сторону воплощенных форм. Но она прекрасна и желанна сама по себе… И все же ее естество ускользающее: «Нас привлекает Вечное женственное», – скажет Гёте. И Новалис: «Женщина есть цель мужчины».
Тем самым устремленность к свету принимает символ ночное влечение полов. Великий несотворенный День в глазах плоти не что иное, как Ночь. Но наш день в глазах Бога, пребывающего по ту сторону звезд, это царство Диспатера, отца Теней. Точно так же Тристан Вагнера хочет погрузиться в пучину, чтобы возродиться в небе Света. «Ночь», которую он воспевает, является несотворенным Днем. И его страсть – это культ Эроса, Желание, презирающее Венеру, даже когда оно страдает от сладострастия, даже когда полагает, что любит бытие…
Слишком много говорят о нирване и буддизме в отношении вагнеровской оперы. Как если бы языческая подоснова Запада не смогла бы обеспечить мага наиболее действенными элементами его приворотного зелья! Впрочем, поразительно констатировать, насколько изначальный кельтизм Европы пережил римское завоевание и германские вторжения: «Галло-римляне в большинстве своем оставались переодевшимися Кельтами. Так что после германских нашествий в Галлии снова ожили моды и вкусы, принадлежавшие Кельтам»[14]. Романское искусство и романские языки свидетельствуют о важности кельтского наследия. Позднее именно монахи Ирландии и Бретани, последних прибежищ бардических легенд, сохраненных клириками, евангелизировали Европу, напомнив ей о просветительском служении. И это приводит нас на подступы эпохи, когда образовался наш миф…
14
H. HUBERT,