Но ближе к нам, нежели Платон и друиды, своего рода мистическое единство, как бы филигранью вырисовывающееся на заднем плане ересей Средневековья. Если мы объемлем географическую и историческую область, простирающуюся от Инда до Бретани, то обнаружим лишь одну религию, распространившуюся, так сказать, подпольным путем уже с III-го столетия нашей эры, синкретизируя совокупность мифов Дня и Ночи, как они сложились поначалу в Персии, а затем в гностических и орфических текстах: это манихейская вера.
Сами сложности, с которыми мы сталкиваемся в наши дни при определении этой религии, приносят нам осознание ее глубинного естества и ее человеческого охвата.
Сначала она повсюду преследовалась властями или правоверными христианами. В ней почувствовали самую худшую общественную угрозу. Ее верные истреблялись, их писания разбрасывались и сжигались. Настолько, что свидетельства, по которым ее судили до наших дней, почти исключительно исходят от ее противников. Затем вполне очевидно, что доктрина Манеса (происходившего из Ирана) принимала, в зависимости от народов и верований, весьма разнообразные формы, – иногда христианские, иногда буддистские, а иногда и мусульманские. В недавно обнаруженном и переведенном манихейском гимне[15] последовательно упоминались и восхвалялись Иисус, Манес, Ормузд, Шакьямуни и, наконец, Зархуст (Заратустра или Зороастр). Больше того, позволительно думать, что кельтские пережитки на Юге в Лангедоке представляли для некоторых манихейских сект особо благоприятную почву.
Для дальнейшего развития нам необходимо выделить два факта, следующих ниже:
1º Основной догмат всех манихейских сект – это божественное или ангельское естество души, узницы сотворенных форм и ночи материи.
Так оплакивается духовное «Я» ученика спасителя Манеса в гимне о Судьбе души.
Порыв души к Свету, с одной стороны, вызывает «реминисценцию Прекрасного», о чем говорят платонические диалоги; а с другой стороны – ностальгию кельтского героя, возвратившегося с Небес на землю и вспоминающего об острове бессмертных. Но этому порыву непрестанно препятствует ревность Венеры (Дибат в первом процитированном гимне), желающей удержать в темной материи любовника, охваченного светлым Желанием. Такова борьба половой любви и Любви, выражающая основополагающую тоску падших ангелов в слишком человеческих телах…
2º Для нас очень важно отметить, что структура манихейской веры «по существу лирична»[16]. Иными словами, глубинному естеству этой веры присущ отказ от всякого рационалистического, безличного и «объективного» изложения.
По правде сказать, она реализуется лишь в переживании одновременно мучительного и восторженного (в прямом смысле этого слова), исходя по существу из поэтического порядка. «‹…› «Истина» космогонии и теогонии появляется, образуется только в достоверности, подтверждаемой речитативом псалма».
И размышляя о тайне Тристана, становится понятным, почему ему нельзя говорить, но можно только петь…
Всякая дуалистическая манихейская концепция видит само несчастье в жизни тел; а в смерти последнего – благо, искупление вина за рождение, реинтеграцию в Едином и в светлой нераздельности. Еще здесь в дольнем мире благодаря последовательному восхождению, постепенной и добровольной смерти, выражаемых аскезой (негативным аспектом озарения), мы можем приблизиться к Свету. Но конец духа, его цель – это одинаково и завершение ограниченной жизни, омраченной непосредственной множественностью. Эрос, наше высшее Желание, превозносит наши желания только для того, чтобы принести их в жертву. Исполнение Любви отрицает всякую земную любовь. Рассматриваемая с точки зрения жизни подобная любовь может представлять собой лишь полное несчастье.
Такова великая подоснова восточно-западного язычества, от которого и отрывается наш миф.
Но почему он «оторвался» именно от него? Какая угроза, какой запрет заставили учение скрываться, проявляя себя лишь в обманчивых символах – соблазняя нас лишь очарованием и тайным заклинанием мифа?