Он улыбнулся. Улыбка была самым главным его оружием. Два ряда белых зубов безупречной формы! Мало кто из женщин мог устоять перед таким голливудским великолепием. Больше ничего голливудского в Павловском не наблюдалось. Среднего роста, с весьма умеренной ширины плечами и обыкновенным русопятым, лишенным особых примет лицом, он был бы незаметен, если бы не эта улыбка. Она рождала на его щеках серии серпообразных складок. От сужающихся щелками глаз к вискам расходились десятки тонких сухих морщинок. Но это вовсе не старило его, наоборот: он казался солнечным, лучистым. Summer son.[1] Сын солнца.
Маша перебирала пальцами морщинки Павловского. Солнечная мудрость. Вечное знание. Он, Саша, был всегда. Он старше пирамид. Она, Маша, еще и не родилась, а он уже был. Ее уже не будет, а он останется. Он будет жить всегда. Она передаст его другой Маше… или новой Еве… или древней бессмертной Лилит, которая знойным вихрем носится сейчас где-то в глубинах Вселенной. Но это потом… когда-нибудь… А сейчас они совпали во времени. Наконец-то совпали!
– Я люблю тебя, – опять сказала она и положила голову ему на грудь.
– Ты сидела на моих коленях, и я кормил тебя манной кашей, – отозвался он.
– Хочешь, теперь я буду кормить тебя кашей?
– Ненавижу каши!
– А что ты любишь?
– Все остальное.
– А меня? Саша, ты меня любишь?
Она спросила и тут же пожалела об этом. Вдруг он не сможет выговорить для нее эти слова! Может быть, он давно заметил ее молящий о любви взгляд и наконец решил сделать ей подарок. Подарок дочери на пятидесятилетие отца… Маша накрыла губы Павловского ладонью.
– Нет! Ничего не говори! – прошептала она. – Считай, что я об этом не спрашивала. Я больше никогда не спрошу! Клянусь!
Она легла на спину. Он склонился над ней, легким прикосновением скользнув по телу. Оно изогнулось дугой вслед его пальцам. Пожалуй, они с Павловским могли бы выступать с иллюзионом. Он приближал бы к ней ладони, а ее тело изгибалось бы виноградной лозой и пело бы самую вечную на земле песнь.
Разве так уж важно, любит ли ее Саша? Она его любит, и в этом все дело. Маша встала на колени и прижалась к нему, обняв за шею. Он слегка отстранился, и через минуту по ее коже побежали его губы, горячие и жадные. Она так и стояла на коленях, откинув назад голову и заложив за голову руки, а губы любимого человека упоительно медленно путешествовали по ее телу. Издав протяжный стон, Маша снова упала на те подушки, или одеяла, или одежду – то, что было разбросано по полу, и заплакала навзрыд.
– Что? Машенька? Что-то не так? Я обидел тебя? – испугался Павловский.
– Я… я никогда не была так счастлива, – всхлипывала она и, как ребенок, размазывала кулаками слезы пополам с дорогой косметикой, купленной тоже по случаю юбилея отца.
Павловский присел рядом с ней в позе скорчившегося мальчика Микеланджело.
– Я не имею права тебя любить, – после нескольких минут молчания проговорил он.
Маша помнила только что данную клятву и ни о чем не переспросила.
– Зато я имею право любить кого хочу! – сказала она. – А хочу я любить тебя! И никто не сможет мне запретить!
Она мягко, за плечи уложила его все на те же разбросанные вещи и отдала ему долг любви. Он смущался и пытался сказать что-то вроде: «Не надо», но в конце концов полностью отдался ее ласковым рукам и страстным поцелуям.
– Это черт знает что такое! – Виктор Юрьевич, отец Маши, не смог сдержать возмущения. – Ему же сто лет!
– Папа! Вы с ним одногодки! Почему ты врал гостям, что тебе пятьдесят? – рассмеялась Маша.
– Знаешь, мне не до смеха! Ты хоть в курсе, что он был женат уже три раза и что у него несметное количество отпрысков по всему городу? И это только та вершина айсберга, которая на поверхности! Я уверен, что у него куча женщин по всей стране, а детей и сосчитать нельзя!
– Папа! Мне все равно! Я люблю его! – жестко отрезала Маша.
– Ну и дура! Он бросит тебя, как трех своих предыдущих жен!
– Я ему не жена.
– Он все равно тебя бросит! Не понимаю, что бабы в нем находят: ни кожи, ни рожи! Одни зубы!
Виктор Юрьевич заглянул в глаза дочери и умоляюще проговорил:
– Маша, забудь о нем… пока не поздно!
– Уже поздно.
– Что значит поздно? – испугался отец. – Неужели… неужели ты уже… беременна… Вроде бы еще…
– Папа! – Маша с укором посмотрела на отца. – Разумеется, я еще не беременна. Но мне непонятно, почему тебя это так пугает. Мне не пятнадцать лет! Общественное мнение возмущено не будет! И предохраняться я не собираюсь!