Ап-Бич ушел на двадцать футов под воду – наводнение пощадило только меня да несколько рыбацких лачуг. Но курортный отель Коузи уцелел. Кое-как, но стоит. Такое впечатление, будто он назад пятится – спасаясь от ураганов и нескончаемых порывов песчаного ветра. Чудно, что океан может сотворить с пустующим зданием на побережье. Прямо на ступенях отеля можно найти неописуемой красоты ракушки – они там валяются точно рассыпанные лепестки или упавшие с бального платья брошки-камеи. Удивительно, как их забросило так далеко от океана. Песок, холмиками скопившийся по углам веранды и между перил, белее и мягче, чем на пляже, словно дважды просеянная мука. Вокруг веранды все заросло наперстянкой, вымахавшей до пояса, а розы, которые никогда не приживались на наших почвах, тут разгулялись вовсю: шипов на них больше, чем на кустах барбариса, а свекольно-красные бутоны не вянут неделями. Дощатая обшивка стен кажется посеребренной, а облупившаяся краска напоминает прожилки на матовом чайном сервизе. На больших двойных дверях висит замок. До сих пор никто еще не выбил стекол из дверных панелей, да и кто бы на такое решился – ведь стекла зеркальные, и в них отражаются твое лицо и пейзаж у тебя за спиной: огромное поле жесткой травы, окаймляющее слепящий на солнце пляж, и безбрежное, как на киноэкране, небо, и океан, тоскующий без людей. А если заглянуть внутрь, то, несмотря на видимое запустение, чудится, что заброшенный отель припрятал для тебя и экстаз, и компанию лучших друзей. И музыку. Скрип ставня звучит точно всхлип трубы, клавиши рояля издают коротенькую трель, перекрывая шум ветра, так что ты даже и не заметишь боль, пронизывающую холлы и запертые номера.
В наших краях климат мягкий и свет особенный. Бледное утро перетекает в белый полдень, а к трем пополудни краски становятся такими дико-яркими, что невольно испугаешься. Изумрудные и сапфировые волны сшибаются друг с другом, взбивая обильную пену, так что в ней хоть белье стирай. Вечернее небо приобретает такой оттенок, словно оно с другой планеты – где природа не соблюдает никаких правил: где солнце, если пожелает, может стать фиолетовым точно слива, а облака – красными как мак. Наш берег словно засыпан сахаром, о чем, кстати, и подумали испанцы, когда его впервые увидели. «Сукра», то есть сахар, – так они назвали пляж, а местные белые потом вечно коверкали это слово, вот и повелось называть наше побережье «Сукер».
Никто никогда на здешний климат не жаловался, ну разве что до той поры, пока вонь с консервного завода не добралась до пляжа и не прокралась в отель. И только когда постояльцы столкнулись с тем, с чем жители Ап-Бич уже давно смирились, до них дошло, почему мистер Коузи выстроил для себя большой дом на Монарх-стрит и перевез туда из отеля свою семью. Там запах рыбы не так сильно ощущался. Как болотный смрад или как сортирное амбре, эта рыбная вонь была всего лишь добавочной ноткой в местном букете ароматов. Но в шестидесятые это стало проблемой. Женщины нового поколения были недовольны тем, что вонь проникает в одежду и еду и портит их представления о романтическом отдыхе. В то время все решили, будто духи – единственный запах, для которого предназначен ваш нос. Помню, как Вида пыталась урезонить подружку одного знаменитого певца, которая уверяла, что, дескать, говяжий стейк у нее на вкус как тухлый моллюск. Эта чушь меня оскорбила, потому что на кухне у меня никогда никаких промахов не случалось. Потом мистер Коузи сокрушался, что это и сгубило его бизнес – мол, белые сыграли с ним злую шутку, позволив скупить всю землю на побережье, потому как из-за близости консервного завода земля перестала приносить прибыль. И именно из-за рыбной вони его курорт, мол, превратился в карикатуру. Но я-то точно знаю: вонь, что висела над Ап-Бич плотным облаком, в Сукер-Бей долетала всего раз или два за месяц – а с декабря по апрель, когда ловушки для крабов пустовали и консервный завод временно закрывался, ее вообще не ощущалось. Нет. Какие бы объяснения он ни приводил, его курорт погорел совсем по другим причинам. Мэй считала, что во всем виновата свобода. После того как ее свекор потерял интерес к отелю, она изо всех сил старалась удержать его на плаву. Она была убеждена, что и их семью, и их бизнес разрушили гражданские права. То есть, по ее мнению, цветных тогда больше увлекали бунты в городах, чем танцы у моря. Она любила рубануть правду-матку, эта Мэй, у нее все началось с полоумных фантазий, а потом вылилось в форменное безумие. Факт тот, что люди, которые в сороковые бахвалились тем, что провели отпуск не где-нибудь, а на курорте у Коузи, в шестидесятые уже похвалялись отдыхом в «Хаяттах» или «Хилтонах», круизами на Багамы или в Очо-Риос[6]. По правде сказать, ни вонючие ракушки, ни расовая интеграция тут ни при чем. Дело было не в капризной дамочке, у которой стейк якобы отдавал моллюсками, – да наши постояльцы готовы были сидеть хоть рядом с сортиром, лишь бы слушать Уилсона Пикетта или Нелли Латчер[7]. И к тому же кто станет обращать внимание на какие-то там посторонние запахи, обняв партнершу на тесной танцплощадке под «Портовые огни»[8]. И хотя Мэй винила Мартина Лютера Кинга за все свои невзгоды, отель кое-как зарабатывал, хотя постояльцы в ту пору были уже совсем другого пошиба. Послушайте, что я вам скажу: винить надо других. Кроме того, мистер Коузи был достойный человек. Он помог куда большему числу цветных, чем все государственные программы за сорок лет их действия. И не он, между прочим, забил досками двери отеля, и не он продал семьдесят пять акров девелоперу из «Иквал опотьюнити», который выстроил на этой земле тридцать два дома до того дешевых, что их стыдно даже сравнивать с моей хибарой. По крайней мере, у меня пол настлан струганными вручную дубовыми досками, а не клееными сосновыми планками, и пускай мои потолочные балки не идеально ровные, но зато они из настоящей древесины, и сушили их сколько надо, прежде чем установить.
7
Уилсон Пикетт (1941–2006) – певец в стиле ритм-энд-блюз и соул, звезда эстрады 1950–1960-х гг.; Нелли Латчер (1912–2007) – джазовая и ритм-энд-блюзовая певица, чей пик популярности пришелся на конец 1940-х – начало 1950-х гг.