МАНЕТТА: Вы, что, с ума сошли?
ЛЮСЬЕН: Оставь меня в покое. Я устал. Я ложусь спать.
МАНЕТТА: Надеюсь, не в мою постель? Какой негодник! Вот сейчас позову Хозяйку!
ЛЮСЬЕН: Зови хоть Султана! Сегодня мне захотелось лечь у тебя. Заснуть в своей кровати я не могу. Слишком большая. Раздень меня. У меня словно все кости перебиты.
МАНЕТТА: Неужели вы залезли по карнизу?! (Воздевает руки). Подумать только: забрался как вор! (Опускает руки).
ЛЮСЬЕН: На…ать!
MAHETTA: Залез, да еще и гадости всякие говорит!
ЛЮСЬЕН: У тебя английская тафта есть?
МАНЕТТА: Конечно, нет. Зато у меня есть английские нитки!
ЛЮСЬЕН: Нитки? Ты бы еще иголку предложила[5]! У меня все ноги разодраны, и штаны я снимаю, не для того, чтобы показать тебе то, о чем ты подумала. Подай-ка мне полотенце и воды. Да пошевеливайся!
МАНЕТТА: Ну и ну! Это же надо! Какой срам. Я-то думала, не юноша, а просто ангел, а он залез с умыслом, чтобы за ж…у щипать. Вот позову Хозяйку.
ЛЮСЬЕН (устраиваясь в постели и натягивая одеяло до подбородка): Ай! Такое ощущение, будто залезаешь в тину, и все такое влажное! У меня наверняка ушиб позвоночника. Манетта, для твоего сведения, позвоночник, это как барабанная палка, которую проглатывают при рождении. А теперь, если хочешь, можешь лечь на коврик, только без разговоров, меня это утомляет. И свечку потуши.
Глубокая тишина.
За окном дрожат каштаны. Дождь из каштановых цветов орошает ватную тишину и чуть освежает, несмотря на то, что смешивается с искрящимися траекториями насекомых. Луна потихоньку взбирается на карниз. Она как девственница восходит по выступам, и те начинают светиться от ее наивных и чистых прикосновений.
Манетта, задув свечу, преображается и тоже поднимается; совершенно белая и совершенно голая, она склоняется к Люсьену. Он делает вид, что спит. Он без сил и боится оказаться не Хозяином положения. Он ищет подходящую шутку, не находит: уж лучше бы ему сейчас быть одному.
МАНЕТТА: Миленький… (вздыхая). Как это неразумно.
ЛЮСЬЕН: Заткнись! Оставь меня в покое. Мне расхотелось. Вообще-то, мне хочется только, когда я в тепле. Так что…
МАНЕТТА: Хотите, я вас согрею? Если вы обещаете быть паинькой…
ЛЮСЬЕН (ломаясь): Нет, Манетта, не надо… не то я позову маму. Лучше говори мне сальности, как вчера.
МАНЕТТА: И до чего же испорченный! И откуда только такие берутся?
ЛЮСЬЕН: Из того места, которое ты видела у папаши.
МАНЕТТА (нежно): Я не могу с вами по-настоящему… Вы ведь еще совсем ребенок… Вдруг вам будет больно. А я потом окажусь виноватой. Ведь не зря малолетним не разрешают заходить в «заведения»!
ЛЮСЬЕН: Ха! Ха! Заведения! Так ведь я каждый вечер хожу в колледж! Ты же не знаешь, дуреха, что у нас в Ста[6] есть специальный урок, где нас учат управляться с женщинами. Что, не веришь? Там ничего не упустят: нам, светским юношам, дают самое полное образование! Во-первых, мышцы развиваются. Это очень полезно для здоровья! Да! Ты будешь не первой… До тебя у меня уже было восемь женщин, а одна даже была… (задумывается). Черт возьми! У одной даже был с…! (Он громко смеется.)
МАНЕТТА (с грустью): О! У меня он тоже был, но очень давно… Даже следов не осталось.
ЛЮСЬЕН (с нежностью): Ну, ладно, нюни распускать. Я тебе дам свои старые галстуки и три франка в придачу. Такой сейчас тариф.
МАНЕТТА: Если бы вы меня предупредили, я бы сменила белье. Я и без денег согласна, по желанию.
ЛЮСЬЕН (испуганно): Подожди! У тебя есть мелиссовая вода[7]? Не знаю, что со мной такое, меня тошнит!
МАНЕТТА (глухим голосом): Не обращай внимания, мой мальчик. С непривычки всегда так.
А по оконному стеклу большими янтарными каплями растекается луна.
II
У МАНОН
Лестница с большим количеством ступеней. Медные прутья, удерживающие ковровую дорожку густо-красного цвета, тянутся бесконечной чередой сверкающих линий, словно по линейке прочерченных солнечным карандашом. Он поднимается медленно, почти задыхаясь. Он немного пьян, он вслух считает ступени:
«Первая… двадцать пятая… тридцать первая… сорок пятая… пятьдесят первая!»
Счет прерывается мыслями, которые пытаются унять сердце, что за решеткой скелета так и норовит выбиться наружу:
5
Игра слов: в конце 19 века вместо пластыря пользовались специальной английской тафтой (