Гадулка умолкла. На озаренном улыбкой лице Трифона Бияза серебрились мелкие бусинки пота.
Крестьяне снова уселись за трапезу, кто где придется, как будто скоро собирались уходить.
— Ну что нового в политике? — обратился Стоян Влаев к Бирнику.
Иван Бирник кашлянул, промолчал, послюнявил клочок газеты, сворачивая самокрутку.
— Как там твои англичане? — снова спросил Стоян.
— Получил я сегодня «Утро» да почитать не пришлось. В церковь ходил, да другие дела были…
— Передовая написана профессором Геновым.
— Да, умная голова. Ежели возьмется что доказать, все по косточкам разберет и докажет.
— И все для того, чтобы буржуазию защитить, — поддел его Стоян.
Иван Бирник удивлялся, глядя на собеседника, почему тот, говоря, так морщит лоб.
— Вы, Стоян, коммунисты, на все, ровно щенки, кидаетесь. Будто шоры какие надели. Как скажете «буржуазия», так вроде сам сатана встает перед вами.
Стоян нахмурился и промолчал.
Возбуждение, вызванное пляской утихло. Дед Меил всмотрелся в лицо Стояна — серьезное, сосредоточенное, такое чужое в этом праздничном веселье.
— Эй, оппозицию затеяли, что ли? Нечего в праздник политикой заниматься, скиньте ее как грязную рубаху.
— Это дело важное, — вступился было за них Бияз.
— Вот я тебе покажу важность, бери кавал![5]
— Это все Стоян заводит, — сердито буркнул Караколювец.
— Смотри, Стоян, побьет он нас, — засмеялся Бирник, гася ногой окурок.
Но Стоян даже не улыбнулся, он с мучительным усилием сглотнул вместе со слюной несколько резких слов, которые жгли ему язык.
Прищурившись и выгнув дугой брови, Бияз собирал кавал. Вытянув губы он едва коснулся ими дульца, словно оно было острием ножа, и в задымленной комнате разлился бархатно-мягкий и печальный звук. Стих гомон по углам, даже зимняя ночь замерла за окнами. Кавал выводил жалобную мелодию и чем тоньше становились звуки, тем глубже они проникали. Крестьяне опустили головы, не знали куда девать руки. Словно чужими стали им ноги в постолах, обмотанные белыми шерстяными онучами. Грустная песня кавала заставляла их вглядываться в себя, что не было им приятно. Бияз опустил брови и широко открыл глаза, сияющие каким-то внутренним светом, глубоко вздохнув, он запрокинул голову. Протяжный тонкий звук постепенно сошел на нет и заглох. Какая-то отрешенность овладела крестьянами, они долго молчали. Скорбь и радость, веселье и грусть как-то располовинили сейчас их души. Вдруг дед Меил поднял голову и, будто сидел один в поле, громко запел, Мария Войничето не замедлила подхватить:
От этой печальной песни крестьяне еще больше погрустнели. Разговор как-то не вязался.
— А ну, давайте выпьем! — воскликнул дед Цоню.
Люди подняли баклажки и бутыли, которые снова пошли по рукам, сопровождаемые добрыми пожеланиями. И это как бы вывело крестьян из того состояния, в которое они впали, слушая песни. Они оживились, разом заговорили о земле, о посевах, о вине и вкусной снеди.
Спустя некоторое время дед Меил обратился к Габю Караколювцу:
— А ну, спой и ты что-нибудь.
— Да какой я певец. Вот ежели приятная беседа, то давали бы мне по пятаку за слово, я бы всю землю деньгами покрыл.
— Спой, чтоб тебя… — воскликнул дед Меил и такое загнул, что стекла зазвенели от дружного смеха. Габю опустил голову и тихо запел:
Так уж повелось, что на Сильвестров день Габю Караколювец всегда пел эту песню.
— Эх, никак не уймется этот Меил, покуда не сделает тебя посмешищем… — засмеялся он, вытирая о кожух потные ладони.
— Эй, бабы, давай закуску!.. Чего затаились?
Бабушка Габювица толкнула в бок Стоеницу Влаеву, которая принялась подкладывать мужикам снеди.
— Хватит, хватит им. Вторые петухи скоро запоют.
— Не подкладывай, — поддержала ее и бабушка Меилица, — а то они и до утра, и весь день просидят!
Первым встал Недко Паша. Он похлопал себя по животу, мол, довольно, облизал губы и вышел. За ним потянулись и другие.
Дед Габю, переступая с ноги на ногу и покачиваясь, говорил неизвестно кому:
— Не хлебом единым жив человек, верно сказано. Вот гляди, у себя под окнами мы цветы сажаем, а хлеб наш насущный, эвон где, в полях сеем. У меня у самого во дворе розы растут. К чему они мне, цветы эти, а пекусь о них как о живой твари… Да, вот какие дела — тянемся мы к чему-то, чего в руки взять нельзя да пощупать…