Людовик IX Святой

Итак, Людовик IX уладил семейные дела, не изменяя своим принципам и действуя в интересах Французского королевства и всего христианского мира. При этом он думал не только о живых, но заявлял о мире, порядке и единстве с мертвыми. Ж. Дюби представил блестящее доказательство того, что род — это память, что интерес к генеалогии требует заботы о династической памяти[425]. В кругу больших семейств встреча живых с мертвыми происходила в некрополях.

Людовик Святой и усопшие короли

В конце своего правления, вероятно в 1263–1264 годах, Людовик Святой повелел по-новому расположить усыпальницы королевского некрополя в Сен-Дени — шестнадцать гробниц королей и королев, почивших в VII–XII веках, для которых были изготовлены надгробные изваяния; ансамбль венчали усыпальницы его деда Филиппа Августа (ум. 1223) и отца Людовика VIII (ум. 1226), осуществив тем самым величайшую погребальную программу Средневековья. В то же время он приложил максимум усилий, чтобы отныне Сен-Дени служил местом погребения только тех особ королевской фамилии (мужчин и женщин), которые достойно носили корону.

Такая амбициозная и грандиозная программа не только ставила вопрос о погребальной политике Капетингов. Она проявляется лишь в контексте давно назревавшего (de longue durée) переворота (отношения к мертвым в христианском учении) и глубоких изменений, которые претерпевала эта позиция на протяжении XI–XIII веков, о чем свидетельствует новый скульптурный жанр — надгробный памятник в виде лежащей фигуры. В этом угадывается основной феномен: место тела усопшего в христианской идеологии Средневековья или, вернее, тела вполне конкретного усопшего — тела короля.

Вначале — парадокс христианского учения: двойственный статус тела[426]. С одной стороны, плоть обречена как наихудшая часть человека: «Ибо, если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете» (Рим. 8: 13), а в варварском манихействе[427] Высокого Средневековья плоть стала «мерзкой одеждой души» (Григорий Великий). Однако плоти обещано воскрешение, а плоти святых и всех, кто присоединится к ним после очищающего огня чистилища, — вечная слава. Именно это подтверждает апостол Павел: «Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидали и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его» (Фил. 3: 20–21). Плоть христианина, живого или мертвого, пребывает в ожидании плоти славы, в которую он облечется, если не удовольствуется уничиженным телом. Вся христианская погребальная идеология разворачивается между уничиженным и славным телом и строится на их отрыве друг от друга.

Погребальная идеология древних была направлена на создание памяти о мертвых[428]. Понятно, что это было особенно заметно, когда дело касалось самых знатных покойников. В Месопотамии таковыми были умершие правители, продолжавшие обеспечивать порядок и процветание своего общества: с помощью небес — посредством вертикально воздвигнутых статуй; с помощью земли — посредством их останков, захороненных в горизонтальном положении[429]. В Греции это были овеянные славой мертвые герои, память о которых больше говорит об «уникальности человеческой жизни», о связи с некой группой воинов (армией эпических времен) или, в гражданскую эпоху, — с целым городом[430]. Или же мертвые заступники, пышность погребения которых особенно служит тому, чтобы избавить от «загробных мук», чтобы увековечить их «выдающееся положение»[431], положение, которому предуготовано навсегда остаться в памяти о них, о могуществе их социальной категории, категории «именитых»[432]. Наконец, говоря о статуях правителей, следует подчеркнуть, что в древней Месопотамии, где властитель являлся «посредником между землей и небесами, вместо того чтобы укладывать изображение его оболочки на могилу, ее после его смерти ставили вертикально в виде статуи, которая возвышалась во дворце или в храмах», и статуя эта была «самим покойным в виде статуи»[433]. В эпоху эллинизма правитель стал объектом культа, а его могила превратилась в hierothesion, в священную могилу[434]. Но в то же время (и в этом проявляется двойственность почти всех древних обществ, особенно греко-римского) труп — это нечто отвратительное[435]. Он исключен из городского пространства и выведен за границы города, но могилам (во всяком случае, могилам знатных семейств) отводится место вдоль ведущих в город дорог и в людных местах, чтобы жила память о захороненных в них (а быть может, создавался культ).

425

Duby G. Le lignage // Les lieux de mémoire / Ed. P. Nora. P., 1986. T. II. Vol. 1. P. 31–56.

426

См. первый номер журнала: Dialogus: I discorsi dei corpi. 1993 и прекрасную книгу: Paravicini Bagliani A. Il corpo del Papa. Torino, 1994. Cм.:

Bertelli S. Il corpo del re. Firenze. 1990;

Pouchelle М.-Ch. Corpe et chirurgie à l’apogée du Moyen Âge. P., 1983, a также:

Brown P. Le Renoncement à la chair: Virginité, célibat et continence dans le christianisme primitif. P., 1995.

427

Манихейство в собственном смысле — религия, основанная пророком Мани, иранцем по происхождению. Мани объявил, что было три великих пророка: Иисус на западе (относительно Ирана), Будда на востоке и Заратуштра в центре; сам же он — Мани — новый пророк, стоящий над ними. Учение Мани, которое, по его замыслам, должно было заменить все существующие религии, представляет собой смесь зороастризма, буддизма и христианства. Основа, заимствованная из зороастризма, — учение о вечной борьбе добра и зла, света и тьмы; предназначение человека — споспешествовать Свету одолеть Тьму. Из буддизма взято учение о переселении душ, из христианства — образ Христа и представления о Духе Святом. Манихейство, несмотря на жестокие преследования (сам Мани был казнен в Иране), распространилось в Центральной Азии, в Иране, на Ближнем Востоке, даже в Римской империи и повлияло на позднейшие дуалистические (то есть признающие существование двух равномогущественных божеств — доброго и злого) верования. В Средневековье манихейством именовали вообще все дуалистические ереси (связь их с собственно манихейством весьма вероятна, но не всегда доказуема), в частности, ересь катаров. Для последних (но не только для них) материя создана злым божеством, и потому все телесное — воплощение зла (дух, душа, вообще все духовное — творение благого Бога). Здесь имеется в виду манихейство в еще более расширительном смысле — вообще ненависть к плоти.

428

La Mort, les morts dans les sociétés anciennes / Éd. G.Gnoli, J.-P. Vernent. Cambridge; P., 1982.

429

Vernant J.-P. Introduction // La Mort, les morts… P. 10;

Cassin E. Le mort: Valeur et représentation en Mésopotamie ancienne // Ibid. P. 366.

430

Vernant J.-P. Introduction… P. 5–15; Idem. La belle mort et le cadavre outrage // La Mort, les morts… P. 45–76 и особенно: Loraux N. Mourir devant Troie, tomber pour Athènes: De la gloire du héros à l’idée de la cité // Ibid. P. 2–43 и L’Invention d’Athènes: Histoire de l’oraison funèbre dans la cité classique. P., 1994.

431

Veyne P. Le Pain et le Cirque. P., 1976. P. 245–251.

432

Schmitt-Opantel P. Évergétisme et mémoire du mort // La Mort, les morts… P. 177–188.

433

Cassin E. Le mort: Valeur et représentation en Mésopotamie ancienne… P. 366.

434

Э. Панофски напоминает, что Артемида покидает умирающего Ипполита, что Аполлон уходит из жилища Адмета перед смертью Алкесты и что, когда остров Делос был посвящен Аполлону, все останки из находящихся здесь могил были изъяты и переправлены на один из соседних островов. См.: Panofsky E. Tomb Sculpture: Its Changing Aspects from Ancient Egypt to Bemini. L., 1964. P. 45.

435

Vernant J. P. Introduction… P. 10.