К этому досье Людовика Святого, святого нищенствующих орденов[547], следует добавить один документ, имеющий к нему самое прямое отношение. Речь идет об одной проповеди того же Гийома де Сен-Патю, написанной вслед за «Житием» и «Чудесами» Людовика Святого, то есть после 1303 года, и, во всяком случае, после утраты Vita approbatdy того самого резюме досье канонизации. После смерти в 1295 году королевы Маргариты, исповедником которой он был, Гийом стал исповедником ее дочери Бланки, вдовы инфанта Фердинанда Кастильского. Он занимал эту должность еще в 1314–1315 годах (Бланка умерла в 1323 году). Эта проповедь — панегирик Людовику Святому. Она вполне соответствует определению и практике жанра схоластической проповеди конца ХIII–XIV века. Этот текст показался «пошлым» даже такому образованному издателю, как А. Ф. Делаборд, кстати, тому самому, кто издал «Житие Людовика Святого» Гийома де Сен-Патю[548]. Он опубликовал только то, что назвал «историческими пассажами», между «началом и заключительной частью», что неизбежно создает неправильное, искаженное представление о проповеди Гийома де Сен-Патю в целом. Ведь Гийом не пытался удовлетворить любопытство людей XIX–XX веков, а сочинял агиографическую проповедь на тему. Тема эта, по законам той эпохи, была неизбежно заимствована из Библии и выбрана потому, что соответствовала задачам проповеди. А поскольку этой задачей было похвальное слово Людовику Святому, то и темой стал один стих из Первой книги Маккавейской (2: 17): Princeps clarissimus et magnus es («Ты вождь, ты славен и велик»). Тогда становится ясно, что труд проповедника должен был состоять в том, чтобы ввести Людовика Святого в русло схоластического развития этой темы, а не наоборот. Употребление по отношению к Людовику Святому таких эпитетов, как generosus, famosus, virtuosus («благородный, славный, добродетельный») повлекло за собой дробление на целый ряд схоластических категорий, применимых к добродетелям Людовика Святого и отражающих «достоинства его королевского превосходства», «искренности его нравственного поведения» и «высоты его нерушимого совершенства», что оправдывало использование характеризующих его трех слов: princepsy clarissimus и magnus.
Далее, каждое из этих качеств в свою очередь дробилось на другие, в зависимости от «авторитетов» (других библейских стихов) или «причин» (рациональных аргументов). Например, «достоинство королевского превосходства» распадалось на четыре добродетели: «сияние его мудрости» (подкрепляемое стихом из Книги Царств: «David sedens in cathedra sapientissimus princeps», «Давид, сидящий на троне, мудрейший государь»), «нежность его сострадания» (подкрепляемое стихом из Иезекииля «Servus meus David erit princeps in medio erram», «Раб Мой Давид будет князем среди них»), «сияние его воздержанности» и «усердие его благочестия», основанные не на авторитетах, а на доводах.
Вообще, эта проповедь — подлинное «Зерцало государей» в гомилетической форме. Гийом де Сен-Патю мысленно создал образец идеального государя и старательно приспосабливал «Житие» (то есть обычное проявление добродетелей) Людовика Святого к этой модели, а не наоборот[549]. Жанр проповеди в случае Людовика Святого смешивается с жанром «Зерцала государя», ибо «мемуаристы» ХIII века заинтересованы в том, чтобы сначала предложить нам модель идеального государя-христианина и только потом продемонстрировать, как жизнь Людовика Святого соответствует данной модели. В Людовике Святом им интересен не человек, а модель. И самая большая часть досье воспоминаний о Людовике Святом его современников образует структурированную совокупность текстов, отсылающих нас от одного к другому, поскольку они являются продуктами одних и тех же производителей памяти — клириков, и поскольку они создавались в одних и тех же центрах производства (аббатствах, монастырях) и создавались согласно законам жанров, каждый из которых был отголоском другого: «жития», «зерцала», «проповеди» и т. д. Таким образом, нас накрывает лавина памяти, несущая с собой образ Людовика Святого, в значительной мере стереотипный.
События, переданные в анекдотах о жизни Людовика Святого, которые используются в проповеди, незначительны. Это эпизоды, уже встречавшиеся в «Житии» и «Чудесах». Всего четыре фрагмента проповеди не имеют аналогов в «Житии»[550].
547
В дальнейшем я покажу, какое влияние оказали нищенствующие ордены и их идеал на святость Людовика Святого.
548
549
Я уделяю такое повышенное внимание проблеме литературных жанров, посредством которых клирики Средневековья создали память святых и выдающихся людей, достойных, по их мнению, такой памяти, и завещали ее нам, так как эти формы позволяют увидеть механизмы производства этой памяти.