Триада благочестия (исповедь, месса и молитва) была бы неполной без дел милосердия. Филипп должен любить ближнего своего. Страждущий король обязан приходить на помощь «всем тем, кого считает страждущими», будь то страдание духовное или телесное («сердца или тела»). Сама поддержка должна быть моральной или материальной, находя выражение в подаянии. Король должен подавать милостыню, как это делал Людовик и как это станет ясно из его завещания, которое он вскоре продиктует. В первых рядах страждущих, которым надо помогать, — бедняки. В этот век, которым вместе со святым Франциском, Poverello, беднячком, и братьями нищенствующих орденов, окружающими Людовика, правит бедность, королю надлежит быть, как и Людовику Святому, королем нищенствующих монахов, бедняков не символических, не добровольных, а реальных, обреченных на бедность.
Наставив сына в том, чтобы он искал друзей среди добрых людей и избегал злых, любил добро и ненавидел зло (что соответствует в основе своей манихейской ментальности Средневековья), король вновь обращается к слову, особенно занимающему его предмету[709], к тому, что необходимо бороться с «дурным словом» — подстрекательством к греху, злословием и особенно с богохульством. Что касается последнего, то Людовик Святой советует своему сыну в случае, если виновный апеллирует не к королевскому правосудию, а к церковному суду или суду сеньора, поручать дело компетентным представителям правосудия и в связи с этим называет тех, на его взгляд, священных лиц, по отношению к которым дурное слово и есть богохульство: Бог, Богоматерь (и в этом нет ничего неожиданного, поскольку в XI веке благодаря стремительному расцвету на Западе марианского культа Святая Дева стала почти неотделима от Святой Троицы) и, что более удивительно, святые. И здесь, как и в других областях, Людовик Святой проявляет себя максималистом и ярым приверженцем некоторых сторон благочестия, а в данном случае поборником нравственных репрессий.
Следующие за этим статьи имеют более непосредственное отношение к будущему королю. Это малое «Зерцало государей» входит в большое, образуя целостность «Поучений».
Первое наставление — быть достойным дара Божьего, божественного избранничества, каковой является королевская функция, в частности во Франции, по причине помазания, совершаемого чудесным елеем[710]. Эта «благость во всем», которая отсюда следует, не только реально присутствует в короле, но выставляет себя напоказ и становится «зримой». Королевская мораль Людовика Святого как бы привносит мнимое в сущее. Король должен быть живым, зримым символом, явленным его подданным. Освященная королевская власть иногда проявляется в регистре секрета, тайны, самим своим отсутствием, пустым троном или завесой, скрывающей трон. Но королевская власть Людовика, согласуясь с новыми политическими теориями и нравами, — это прежде всего королевская власть, выставляющая себя напоказ, в какой-то мере возносящая себя.
Первейшая добродетель короля — справедливость. Людовик не перестает утверждать это и выбирает случай, когда король приглашен против соперника в правосудии. Он не должен оказывать влияние на совет, которому подобает высказывать свое мнение только из соображений истины. И здесь тоже идеалы, ценности выше всякой человеческой личности, какой бы всесильной и любимой она ни была (параграф 17). Людовик Святой работал на упрочение королевской власти, но ей было еще далеко до абсолютизма, к которому в конце концов пришли французские короли[711]. Не только истина (и служащий ей закон) превыше него, но и король должен принимать решения насажденных им судебных органов, этих «членов (его) совета», которые образуют недавно учрежденный им парламент.
709
710
Людовик Святой не говорит, но, несомненно, думает, когда речь идет о «помазании, благодаря чему французские короли обретают сакральность», о реймсском сосуде со священным елеем крещения Хлодвига, чудесно доставленным Духом Святым. Именно при Людовике Святом сосуд со священным елеем прочно занимает центральное место в первой фазе помазания на царство.
711
Ж. Кринен полагает, что средневековая французская монархия шла если не решительно, то, по крайней мере, неуклонно к абсолютизму; см. его прекрасную книгу: