Благочестивый король считал, что дети мрака мудрее детей света и что они были большими ревнителями своего заблуждения, в отличие от детей Церкви подлинной веры христианской; он задумал после возвращения во Францию оплатить переписку всех книг Священного Писания, полезных и подлинных, которые можно было найти в библиотеках разных аббатств, для себя и грамотных людей, чтобы таким образом монахи, его приближенные, могли их изучить для собственной пользы и для пользы своих ближних. Возвратившись, он осуществил свой план и повелел отвести для этого подходящее и укромное место. Им стал зал сокровищ в его Святой капелле, где он собрал почти все оригиналы сочинений Августина, Амвросия, Иеронима, Григория и книги других правоверных ученых. Когда у него было время, он любил там работать и с радостью позволял это делать другим…. Ему больше нравилось изготовлять новые экземпляры этих книг, чем покупать старые, ибо таким образом множилось количество этих святых книг и продлевался срок пользования ими[1432].
Часть книг, хранившихся в Парижской библиотеке, по его завещанию отошла братьям миноритам (в Париже), другая «часть — братьям проповедникам (в Париже), а остальные — цистерцианцам основанного им аббатства Ройомон». Оставалось только дождаться Карла V, а вместе с ним рождения Королевской библиотеки, которая переживет королей и станет после падения монархии Национальной. Правда, Людовик Святой хранил отдельно роскошно иллюминированные манускрипты, но их, разумеется, было не так уж много. И вот последняя деталь, вновь позволяющая нам увидеть короля, чьим родным языком был французский:
Когда он работал с этими книгами в присутствии своих приближенных, не знавших латыни, то по мере прочтения и осмысления текста он переводил его для них на французский язык, причем удивительно точно[1433].
Как бы то ни было, эти чтения были неотделимы от его веры: «Он не любил читать написанное магистрами (университета), а лишь подлинные и получившие признание книги святых».
Отсюда — желание Людовика Святого постичь христианское вероучение с помощью великих клириков. Вот он, пользуясь случаем, беседует со святым Бонавентурой, который пришел читать ему проповедь:
Брат Бонавешура, генерал ордена, сообщает, что монсеньер Людовик, король Франции, задал ему такой вопрос: не лучше ли человеку вообще не жить, чем испытывать вечные муки, например в аду? Он ответил: «Сир, этот вопрос имеет две стороны; во-первых, он предполагает постоянное оскорбление Бога, ибо Бог, справедливый судия, в противном случае не обрек бы на вечную кару; но, с другой стороны, он предполагает бесконечное страдание, и никто не должен добровольно пребывать в состоянии вечного оскорбления Бога. Следовательно, лучше совсем не жить, чем быть вечным врагом Бога». Боголюбивый и христианнейший король добавил, обращаясь к присутствующим: «Согласен с мнением брата Бонавентуры и уверяю вас, что я бы предпочел вообще не жить и уйти в небытие, чем вечно жить на земле и царствовать, как ныне, вечно оскорбляя моего Творца»[1434].
И вот он наконец снова со святой книгой в руке, задает, как он любил, экспромтом, вопрос о религии (да какой!) одному из приближенных, в данном случае — Жуанвилю: «Сенешал, что есть Бог?» — «Сир, это нечто такое, прекраснее чего и быть не может». Мы знаем, что Людовик остался доволен ответом Жуанвиля[1435].
Людовик был учеником, твердо верившим в то, что читал в святых книгах, и тем наставлениям, которые слышал в церкви, и потому основой его благочестия, его любви к Богу было чувство греха и того, что этот грех может повлечь, отсюда — желание покаяния. Король испытывал почти физический страх перед смертным грехом — тем более сильный, что он был внушен ему не кем иным, а матерью. Вот еще один вопрос Жуанвилю: «Итак, я спрашиваю вас: что бы вы предпочли — быть прокаженным или совершить смертный грех?» — в ответ на который сенешал говорит: «Уж лучше бы совершить тридцать смертных грехов, чем быть прокаженным». Людовик Святой ответил не сразу, поскольку рядом были посторонние, но на другой день сказал: «Вы говорите как пустомеля (hâtif musard), ибо, к вашему сведению, никакая проказа не сравнится со смертным грехом, так как душа, пребывающая в смертном грехе, подобна дьяволу»[1436].