За кого он молится? За себя. Молитва — это прежде всего средство личного спасения. Но он молится и за других: король всецело предан своему роду, памяти своих предков, отца и, быть может, в большей мере — памяти деда, Филиппа Августа, матери, обожаемой больше всех, он молится за братьев и сестер, за детей (королева принадлежит к другому роду) — Людовик Святой практикует династическую молитву.
Король, способный на дружбу и признательность по отношению к слугам и окружению, Людовик Святой был центром «искусственного» родства, скрепляемого молитвой в религиозной и эсхатологической перспективе. Король сознает свой долг перед народом («sa gent», как он называет своих воинов в крестовом походе, и вообще своих подданных); свою королевскую молитву за королевство и своих подданных он превращает в одну из самых насущных обязанностей своей функции. Добрый христианский король — это король, молящийся за свой народ.
Но, быть может, больше всего Людовик Святой молился и просил молиться об усопших. Король династического королевства, с ярко выраженной погребальной ориентацией[1475], современник укоренения веры в чистилище, которое требует помощи живых мертвым[1476], наследник великой монашеской и аристократической традиции молитвы за мертвых[1477], за которых со времени основания Клюни особо молятся ордены, имеющие клиентелу усопших, он отводит службам об усопших место, несоразмерное с практикой его эпохи, какое бы внимание этому ни уделялось[1478]. Он — равно король и мертвых и живых[1479].
Молились, разумеется, чтобы обеспечить себе и другим вечное спасение такой формой покаяния, смирения, а также чтобы подкрепить этим благодеяния. Но в конце молитвы возникает прямой контакт с Богом, его созерцание и тот призыв о помощи себе и всем, кто обращается к Богу. Король, молясь, выполняет миссию, полностью вверенную ему клириками в день помазания на царство и коронации: быть посредником между Богом и подданными.
Другая черта эпохи заставляет Людовика практиковать личную молитву: стремление к благочестию и любви к ближнему, которые совершаются втайне. Стыдливой бедности, возвеличивающей некоторые категории бедных, соответствует тайная любовь к ближнему.
Следуя одному из положений, восхваляемых правилами благочестия его эпохи и, в частности, практикуемому нищенствующими орденами смирению, он прячется, чтобы творить добро, он старается скрыть за набожностью свое воздержание от пищи, но в то же время ему не удается вполне справиться со своего рода эксгибиционизмом аскезы. Если попытаться вникнуть в суть средневекового благочестия, то проще было бы сказать, что в его своеобразной «готической» любви к жизни проступает некий «пламенеющий» аскетизм.
Наконец, не следует забывать, что, усердно посещая цистерцианцев и братьев нищенствующих орденов, которые в ХIII веке нередко продолжали следовать практике и духу цистерцианского благочестия, Людовик видел в молитве средство, с помощью которого мирянин мог максимально достичь монашеского поведения, статуса и возможности угодить Богу. Быть может, его молитва — прежде всего молитва монашеская. Она вписывается в глобальный образ короля, каким он представлялся иным современникам, которые, как Жоффруа де Болье, думали, что он имел серьезные намерения вступить в один из нищенствующих монашеских орденов. Другой его биограф, Гийом Шартрский, писал, что «по его нравам, действиям и жестам он был не только королем, но и монахом»[1480].
Дева Мария являлась главной посредницей между людьми и Богом, но были и другие заступники перед Царем небесным: святые. Король представлял их себе членами небесного правительства, функционировавшего по образцу феодального монархического режима, и видел в них помощников в осуществлении своего плана объединить религию и политику: преуспеть на земле и на небе или, вернее на небе, как на земле. Это личное видение Людовика Святого совпадает с видением сильных мира сего ХIII века. Взаимосвязь между землей и небом некоторым образом проецируется на модель, созданную Августином, согласно которой град земной должен всецело подражать граду небесному. Здесь тот же параллелизм, но наоборот: уже не «на земле, как на небесах», а «на небесах, как на земле». Купец хочет обрести и деньги на земле, и вечную жизнь на небесах[1481]. Сильный мира сего должен возыметь «почет» на этой земле и «славу» на небе.
1475
В «Поучениях» сыну Людовик Святой дважды говорит о спасении души своих предков (Chap. ХVIII).
1477
Из обширной библиографии укажу лишь труды, имеющие прямое отношение к этой проблематике:
Memoria: Das geistliche Zeugniswerk des liturgischen Gedenkens im Mittelalter /Hrsg. K. Schmidt, J. Wollasch. München, 1984;
Прекрасная, но еще не опубликованная диссертация:
1479
Отец Жи очень хотел, чтобы я указал, что Людовик Святой молился почти так же, как доминиканцы ХIII века, за исключением двух моментов: во-первых, значение, которое он придавал молитвам за усопших: во-вторых, его склонность к продолжительным молитвам (правда, в основном молитвам индивидуальным), тогда как уставы доминиканцев рекомендуют, чтобы молитвы и службы отправлялись breviter et succincte (говорится дважды в начале уставов).
Ср.:
Для того чтобы детализировать практику Людовика Святого, следовало бы обратиться к уставу служб капеллы короля Франции (имеется рукопись конца XIV–XV века: Paris, B. N., cod. Lat.1435).
Ср.: