Мысль эту подтверждает и замечательная переписка Салтыкова с П. В. Павловым, от которой до нас дошли только отрывки, относящиеся именно к 1857 году. 13 августа этого года Павлов писал Салтыкову о своих занятиях историей и между прочим шутливо сообщал, к каким выводам он пришел. «Я в последние четыре года много читал древних авторов и пришел к следующему убеждению: сказание о призвании варягов есть не факт, а миф, который гораздо важнее всяких фактов. Это так сказать прообразование всей русской истории. „Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет“, — вот мы и призвали варягов княжить и володеть нами. Варяги — это губернаторы, председатели палат, секретари, становые, полициймейстеры, одним словом все администраторы, которыми держится какойнинаесть порядок в великой и обильной земле нашей. Это вся наша 14классная бюрократия, это 14главый змий поедучий, чудо поганое наших народных сказок»… 23 августа того же года Салтыков отвечал Павлову: «Твоим мифом о призвании варягов я намерен воспользоваться и написать очерк под заглавием „Историческая догадка“. Изложу ее в виде беседы учителя гимназии с учениками» [131]. Как видим, он изменил первоначальный план и написал не беседу учителя с учениками, а напутствие старым приказным молодого станового пристава; сама тема от этого нисколько не изменилась, и в очерке «Гегемониев» Салтыков лишь развил то, что было намечено в письме к нему Павлова.
Конечно, тему эту Салтыков мог развить и не сразу, мог отложить осуществление ее на два года; но в 1859 году, сам будучи одним из «варягов» в роли рязанского вице-губернатора, он, как мы знаем, уже несколько иначе относился к вопросу о бюрократии, в виду отмеченного нами парадоксального положения той эпохи — либерализма бюрократии и реакционности земства. В одном из писем к Павлову (от 15 сентября 1857 г.) Салтыков «догубернаторской» эпохи между прочим писал: «Есть одна штука (она же и единственная), которая может истребить взЯ-точничество, поселить правду в судах и, вместе с тем, возвысить народную нравственность. Это — возвышение земского начала на счет бюрократического» (подчеркнуто Салтыковым). В 1859 году, убедившись на опыте в реакционных настроениях провинциального «земства», Салтыков стал несколько иначе относиться к противопоставлению земства и бюрократии и ясно выразил свои мысли в известной уже нам полемике 1861 года со Ржевским. Так или иначе, но, когда бы ни был написан «Гегемониев», характерен тот факт, что Салтыков счел возможным напечатать заключающуюся в этом очерке ироническую генеалогию бюрократии как раз во время пребывания своего на посту вице-губернатора. Это показывает, что Салтыков остался верен себе и, разочаровавшись в «земстве», нисколько не был очарован идеей бюрократии. Он продолжал считать, что два этих исторических факта русской жизни должны служить противовесом друг другу, и высказал эту мысль в своих статьях 1861 года.
Тему, данную Павловым, о призвании варягов Салтыков богато развил, возвращаясь к ней трижды на протяжении своей литературной деятельности. Первый раз сделал он это в «Гегемониеве», лишь слегка наметив эту богатую тему; вторично и в значительно более сложной обработке сделал он это через десять лет в «Истории одного города»; наконец, еще через десять лет он в третий и в последний раз вернулся к разработке этой темы в своей «Современной идиллии». Говоря об этих произведениях, мы еще будем иметь случай вернуться к теме, шутливо брошенной Павловым и так мастерски разработанной Салтыковым.
Третьим и последним очерком, напечатанным Салтыковым в конце 1859 года в «Московском Вестнике», была сцена «Погребенные заживо». Над ней не было общего заглавия «Из книги об умирающих», но самые слова «погребенные заживо» дают достаточное право отнести эту сцену именно к этому неосуществленному циклу Салтыкова. Сохранившийся автограф показывает, что в первоначальном замысле сцена эта была лишь первым отрывком задуманного отдела «Современные разговоры» и была сперва озаглавлена «Оставшиеся за штатом» [132]. Как известно, сцена эта, включенная позднее в том «Сатир в прозе», состоит из диалога двух оставшихся за штатом действительных статских советников, рассуждающих об административных перемещениях, о реформаторских новшествах и мечтающих еще послужить, когда их «призовут». В первом издании «Сатир в прозе» (1863 г.) Салтыков напечатал эту сцену под прежним заглавием «Погребенные заживо» третьим номером из «Недавних комедий»; во втором издании (1881 г.) он выделил ее из отдела «Недавних комедий» и дал ей заглавие «Недовольные», которое так и осталось за ней во всех последующих изданиях сочинений Салтыкова. Сцена эта как нельзя более характерна для 1859 года, когда была произведена довольно решительная чистка старых кадров николаевской бюрократии и когда множество «действительных статских советников» осталось за штатом и было заменено более молодыми силами, способными к проведению намеченных правительством реформ. Можно думать поэтому, что сцену эту Салтыков написал незадолго до ее появления на страницах «Московского Вестника» в ноябре 1859 года.
За три месяца до этого Салтыков напечатал еще один рассказ из «Книги об умирающих», на этот раз в славянофильском журнале «Русская Беседа» (1859 г., июльавгуст). К этому времени Салтыков уже охладел к славянофильству, к которому, как мы знаем, склонялся двумя годами ранее, так что появление его рассказа на страницах этого журнала свидетельствовало лишь о дружеском его уважении к семье Аксаковых и к Кошелеву, своему рязанскому соратнику в деле освобождения крестьян, а не о согласии его с основными положениями славянофильской доктрины. «Госпожа Падейкова» была напечатана в этом журнале опять-таки как первый очерк (под номером римской единицы) из «Книги об умирающих»; как видим, таких «первых очерков» было уже несколько. В рассказе затронута крайне злободневная для 1859 года тема — нарисована озлобленная и запуганная предстоящим освобождением крестьян барыняпомещица. Она раздувает чуть ли не в бунт малейшее движение крепостных, — и недаром Салтыков в позднейших статьях 1861 года, говоря о том, как помещики раздувают мелкие свои столкновения с крестьянами до степени «бунта», припоминал именно барыню Падейкову (в статье «Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу»). «И барыня Падейкова пишет туда, пишет сюда, — говорил там Салтыков, — на весь околоток визжит, что честь ее поругана, что права ее попраны»… Это становится особенно характерно, если иметь в виду, что в Прасковье Павловне Падейковой мы имеем первый очерк (если не считать Крошиной в юношеских «Противоречиях») будущей Анны Павловны Затрапезной из «Пошехонской старины», а в последней, как известно, нарисована во весь рост мать Салтыкова. Между Падейковой и Затрапезной (а в промежутке между ними — и со знаменитой фигурой старухи Головлевой) сходство доходит до мельчайших подробностей, до одних в тех же употребляемых ими выражений («прах побери, да и совсем!»). Даже ключница Акулина проходит через все эти три произведения Салтыкова, списанная с той самой реальной ключницы Акулины, которую Салтыков помнил с детства и поминал при случае в целом ряде других своих произведений (например, в «Скрежете зубовном» 1860 года). Все это говорит о значительной доле автобиографических впечатлений, которые легли в основу «Госпожи Падейковой» и которые вскрывают перед нами первый рисунок портрета матери Салтыкова.