Мы привели свидетельства людей, входивших так или иначе в ближайший круг Кутузова и ежедневно наблюдавших его поведение[7]. Люди, служившие в главной квартире главнокомандующего, единогласно характеризуют Кутузова, как властного и ничем не стесняющегося человека. Кутузов отнюдь не был размягченным и слезливым стариком, дремлющем во время сражений и читающим во время доклада дежурного генерала модные дамские романы. Это был трезвый, жесткий, до жестокости, человек, привыкший к власти и осознающий свою всеобъемлющую и бесконтрольную власть, одним словом "диктатор" [15, с. 158; 16,324].
Противоречие в личных и общественных характеристиках Кутузова происходит из противоречия между личностью Кутузова и общественной ролью, играть которую ему пришлось еще в царствование Екатерины. Парадигма же успешного карьерного роста в ту эпоху; когда Кутузов начинал свое возвышение, предполагала наличие салонно-придворного типа поведения, в том числе вязчую любезность, граничащую с приторностью, неподдельную притворность, чрезвычайную галантность с дамами, всевозможное расшаркивание и раскланивание, и, наконец, отменное краснобайство[8]. "Галантный век" - говорили тогда об эпохе, сыном которой был Кутузов. "Гламурный век" - сказали бы мы сейчас.
Сказанное не означает раздвоенности в характере Кутузова. Без сомнения, это была глубоко цельная личность. Тщеславие, влекущее человека вверх, имманентно мутирует во властность, когда он этого верха достигает. Мы говорим здесь о цельности натуры Кутузова в том смысле, что сам Кутузов не чувствовал в своем поведении никакой раздвоенности. В зрелом возрасте, достигнув вершины общественного положения, Кутузов употреблял свои, приобретенные в салонно-придворной борьбе, привычки автоматически, как стандартные образцы в строго регламентированных ситуациях, как механизмы, доказавшие свою необходимость и полезность в процессе возвышения.
И окружавшие его люди, и видевшие только один-два раза, не ощущали этой раздвоенности. Люди, наблюдавшие его ежедневно, считали вполне само собой разумеющимся видеть его раздумывающим в одиночестве над картой, внимательно слушающим доклад, хмурым, бранящимся, лучше сказать, ругающимся, плюющим едва не в лицо оппоненту, наконец, безапелляционно ставящим точку в споре. Люди, встречавшиеся с ним случайно, тем более на публике, наблюдали его кисельно-любезным, чуть не лебезящим, умилительно воркующим как с солдатами, так и с дамами, чарующим своим разговором, галантно-обходительным и угодливым.
7
А.Ф. Ланжерон, в 1812 году служивший в Дунайской армии, но хорошо знавший Кутузова по предшествующей службе и бывший его открытым противником, отмечает "его жестокость, грубость, когда он горячился или имел дело с людьми, которых нечего бояться" [23, с. 327].
8
Принадлежность М.И. Кутузова к XVIII веку выражалась в совокупности нравов и привычек как придворного дельца, так и старого русского барина в полном, "додекабристском", смысле этих слов. Между тем, очевидно, что эти нравы и привычки являлись органичной частью характеров "екатерининских орлов", на которых, в конечном счете, был вынужден опираться и Александр. В их число входили умение и способность "сгибаться и, в случае надобности, стушевываться", но, "делая эти раболепные поклоны, люди не утрачивали хорошего тона и манер настоящих вельмож" [12, с. 272]. Речь идет в том числе и о том, что в общепринятой практике русской аристократии XVIII века придворные и салонные "унижения" не лишали человека ни права, ни способности быть властным и авторитетным в сфере применения своих должностных и общественных прерогатив. Точно так же на это смотрела и солдатская масса [10, с. 160-165].