Но в основном я работал у себя в городке. Случалось, бездельничал целыми неделями, но выпадали дни, когда некогда было даже перекусить. В 1955 году, во время июньских областных выборов, мне пришлось попотеть больше, чем когда-то в поле у себя в селении на уборке урожая. Доктор, который возглавлял в Корлеоне секцию Христианско-демократической партии, не желал слышать каких-либо разговоров о коммунизме, а так как из Палермо к нам приезжали люди вести пропаганду за серп и молот,[20] то нам приходилось разбиваться в лепешку, чтобы поскорее выпроводить их прочь. Целыми днями я из конца в конец прочесывал городок — то пешком, то верхом, как придется.
Нельзя было пропустить ни одного предвыборного митинга. В отношении митингов у Доктора и его друзей не возникало проблем, так как он умел общаться с людьми, и поскольку он заправлял и в больнице «деи Бьянки», и в ассоциации землевладельцев, да и вообще у него везде была рука, то на его митингах народу хватало. Но надо было держать под контролем другие митинги, примечать, кто на них пришел, кто кому аплодирует, кто активничает.
А потом не все, кто клялся, что будет голосовать за щит с крестом,[21] были надежные люди. Поэтому Доктор придумал одну замечательную штуку: он выдавал свидетельство о том, что у избирателя слабое зрение или что тот вообще слепой и поэтому в кабину может входить в сопровождении провожатого. А уж сопровождать всех этих несчастных «слепцов» была наша забота.
Но существовали и другие способы, и целые недели напролет нам приходилось носиться с утра до ночи: где могли помочь обещания — мы не скупились на обещания, где нужна была дубина, мы действовали дубиной. В тот вечер, когда огласили результаты выборов, был накрыт огромный стол, и я до сих пор помню тот ужин — это был один из тех редких случаев, когда я напился. На следующий же день некоторые из тех, кого нам удалось убедить проголосовать за кого следует, начали писать анонимные жалобы, распускать слухи — в общем, делать трусливые подлости. Так как старшина карабинеров был у нас новенький, один из тех, что хотят себя показать, он вызвал меня в казарму и хотел выведать больше, чем исповедник. Почему я живу в Корлеоне? На что я существую? Зачем мне разрешение на оружие?
Он потребовал также, чтобы я представил алиби — речь шла о той ночи, когда я с двумя другими пустил на дрова цитрусовую рощу одного типа, который не желал нам платить за охрану. Но у меня алиби было навалом, на любой случай, причем свидетелями выступали люди, куда более достойные, чем он сам: аптекарь, школьный учитель, двое муниципальных служащих. Казармы не хватало, чтобы вместить всех моих свидетелей. Старшина был толстый, черноволосый, с большими усами. В конце допроса он прищурившись уставился на меня, и глаза у него стали как щелки.
— Я знаю, что ты за птица — преступник, каких мало. Но будь уверен, что как только я тебя зацапаю, то, прежде чем сесть за решетку, ты у меня попробуешь вот это!
И он показал мне два огромных, с голову ребенка, кулака. Дожив до пятидесяти, он все еще не понял, что кулаки и усы — ничто перед пистолетом, и, будь моя воля, я ему в тот же вечер пробил бы посреди лба дырку на память о дзу Вартулу. Но Доктор только расхохотался.
— Перестань дурить, Джованнино.
— Этот старшина имеет на меня зуб. Кончится тем, что я шагу не смогу свободно ступить.
— А ты давай поезжай к себе в деревню, дней на десять, скройся с глаз долой и предоставь дело мне. Или он сам уберется отсюда подобру-поздорову, или мы наденем на него намордник!
Дома, у себя в селении, я бывал короткими наездами два-три раза в году. Когда я поселился в Корлеоне, первой моей мыслью было справить себе хороший новый костюм. Теперь я уже не ухаживал за скотом, и мне хотелось забыть о штанах из мешковины, подпоясанных веревочкой.
Но когда однажды вечером я заявился домой и отец увидел меня в этом костюме, он, даже не ответив на мое почтительное приветствие, повернулся к матери и спросил ее: разве сегодня воскресенье? А мать, обнимая меня и взяв в ладони мое лицо, тихонько прошептала, чтобы никто не услышал:
— Пойди переоденься, сыночек!
Отец был прав. К чему тут была вся эта нарядная одежда? Время от времени возвращался кто-нибудь из односельчан, побывавших в Америке. Одетые, как шуты гороховые, они целыми днями шатались без дела по улице, рассказывая всякие чудеса про Америку, угощали длинными-предлинными сигаретами, иногда чашечкой кофе, продавали свой крошечный земельный надел или каморку в полуподвале и вновь исчезали, и никто их больше не видел. Но такие люди, как я, совсем другое дело. Человек, желающий, чтобы его уважали, не должен давать пищу пересудам. Что могут сказать окружающие про молодого парня, который ходит разодетый, как важный синьор?