«Нет на свете такой истории, чтобы я не поверил».
Вчера вода принесла мне знак.
Все сущее приносит вода, она же его и забирает. Когда я умывался на корточках у реки, моей десницы коснулось перо. Перо неизвестной птицы. Я вынул его из воды и поднес к губам — перо было сухим.
Вот и пришло время, таки пришло! Время исполнить слово, данное Божьему челядину Аввакуму. То есть переродить мое слово обета в слова. И теперь пришел за это спрос.
Река притихла, ожидая моей отваги. Я поднялся и огляделся, как перед дорогой. С чего начать? Как и куда двигаться? И куда идти?
Сухое перышко не имело веса, зато тяжелой, как никогда, была моя десница. Рука, которая брала и отдавала, карала и ласкала, «губила» и созидала. Теперь должна еще и заговорить. Чтобы исполнилась, чтоб замкнулась в исповеди правда моего земного перехода.
Так постановил Божий челядин, тот, который кормился яблоками, а меня кормил духом.
Тогда мы стояли на Гнилом мосту, и он изношенным посохом сбрасывал в реку желуди, они черкали по плесу, как камешки. А за ними падали его твердые слова.
— Ти напишешь — это и будет оправданием твого бытия. Placet[1]! Быть посему.
— Почему я?
— Потому что ты — Божий сосуд, в котором Он хранит свое слово.
— А не слишком ли хрупкий сей сосуд, отец мой?
— Понятно, что так. Зато он всегда теплый, и слово не остывает.
— Кому я должен это писать? — слабо спросил я.
— Хм, кому? Писать для мудрых — нет нужды, для дураков — глупо. Поэтому — для себя самого, чтобы познать роскошь творения, которое содержит в себе что-то от дурня и мудреца. Удивление к себе самому…
— Но ведь… ты сам меня учил не сеять слова…
— Я тебя не к этому призываю.
— Как же обойтись в письме без слов?
— Укроти ум — пиши сердцем.
— А разве сердце — пузырек с чернилами? Я умею смешивать напитки радости и погибели, но никогда не смешивал чернила…
— Сухим пером напиши. Sapienti sat — умному достаточно.
— Как же это — сухим пером? — дернулся я. — Разве так кто-то делает?
— Наш Учитель не оставил ни одного слова чернилами, а Писание его распространяется по всему миру. Разве не учил я тебя, что высказанная правда теряет, а переписанная чернилами искажается. Правду знает только верное и безошибочное сердце.
«Удивительные вещи происходят в подкарпатском русинском городке Мукачево. Там исчезают девушки…» (стр. 8).
«Вчера вода принесла мне знак.
Все сущее приносит вода, она же его и забирает. Когда я умывался на корточках у реки, моей десницы коснулось перо. Перо неизвестной птицы. Я вынул его из воды и поднес к губам — перо было сухим…» (стр. 9).
— Но мое ли это сердце, учитель?
— И твое тоже. Бог создал нас, чтоб мы были Его соглядатаями на земле.
— Ой ли, я и буквы, которые вы научили мене выписывать, почти забыл, — хватался я за последнее спасение.
— Что там буквы, — Аввакум стукнул палицей. — Буквы — мертвечина, сухие черви на сухой бумаге. Смысл рождают не буквы, а дух. С ним начни и с ним заверши.
— Я не готов, отче, — искренне сознался я.
— Знаю, человек никогда не бывает готов, пока не подпоясанный Божьим духом.
— Легко сказать, а я даже не знаю, с чего начать.
— Коли не знаешь, с чего начать, начинай аb ovo — с самого начала.
— А где находится это начало? — вздохнул я.
— Там, где завязывается конец, — утомленно ответил Аввакум.
Его ответы часто были похожи на кувшин без ручки — поворачивай каким хочешь боком.
— Кто же надоумит меня, как вести свой сказ? — не унимался я в растерянности.
— Как писать… Слышишь тюканье древоделов, которые цифруют[2] церковь в Замлине? Слышишь перепевы топориков: одна затесь, другая затесь, третья — и дерево покрывается резьбой… Пиши затесями — коротко и остро, как дерево рубишь. Нарезай слова из твердого материала и складывай их в плотные, недвижимые ряды… Пиши, помня: слово, лишенное любви, невыразительное и пустое.
Вода гладко разносила звук топоров и долот. А мой нос угадывал, что дергали бревна чуть привядшего ясеня. За кривулей реки, недалеко от Аввакумового скита, виднелся седой крест. Берег кипел мелким лиловым цветеньем. Весь простор оделся в цвета пестрой зелени. Все, кроме яблони-кормилицы над его пещерой. На Покров дерево засохло да так и не ожило в яри[3]. Ворона летала над крестом и садилась то на одно, то на другое плечо. Я понимал, о чем говорит сей знак, и печально молчал. Уходил наставник моего земного следа, мой сердечный советник и друг. Кто будет направлять мое движение дальше? Никто, кроме Господа.