Когда в одном месте собирается много ребят, сразу начинаются игры. Первое, что вспоминается — лапта. В тебя бросают мяч. Ты бьешь по нему битой, и, если попадешь, все члены твоей команды разбегаются. Соперникам нужно поймать мячик быстрее, чтобы не разбежались слишком далеко, а потом попасть мячом в кого-то из игроков противоположной команды.
Часто играли в вышибалы. Тоже игра с мячом. В этой игре Махмуд был бесподобен. В него невозможно было попасть даже самому лучшему вышибале. Даже когда в него кидали мяч с двух-трех метров, Махмуд умудрялся внезапно так стремительно и невообразимо изогнуться, неожиданно высоко подпрыгнуть или упасть на землю, что нормальному человеку и представить такое себе было трудно, и мячик, пущенный даже умелой и сильной рукой, летел мимо. А то он вдруг замирал и стоял неподвижно. Обрадованный его неподвижностью противник бросал мяч наверняка, а Махмуд этот мяч ловил и получал свечу, которая позволяла вернуть в игру кого-то из уже выбитых своих напарников.
Играли и в городки. Площадку, разметку для игры, биты, круглые чурочки для составления городошных фигур — всё ребята делали сами.
Проще всего, конечно, гонять в салочки (догонялки). И тут если Махмуда кто-то даже и догонял, то осалить не мог, он всегда уворачивался. Тело его было, казалось, без костей.
Прятки — ну, эту игру Махмуд не очень любил. Зачем куда-то прятаться? Он любил быть на виду…
Теперь об оружии.
Нет таких мальчишек на свете, которые бы не делали оружия. Было оружие и у Махмуда.
Как-то появилась у него замечательная рогатка из прекрасной кизиловой рогульки. Подходящую он искал очень долго. Ведь нужно подобрать такую, чтобы рога ее расходились точно в стороны от ручки. Но главная сила рогатки, конечно, в резине, а у него была просто замечательная резина от нового противогаза. Противогаз этот он выменял у приятеля, научив его за это нескольким лихим поворотам в лезгинке, которые, кроме Махмуда, никто делать не умел. Таким был его артистический гонорар в детстве.
Кожу, в которую вкладывается камень, Махмуд вырезал из язычка старого ботинка, найденного на чердаке. Его рогатка била дальше и точнее всех других рогаток в ауле и вызывала немыслимую зависть у всех местных охотников за воробьями.
Ну и, конечно, луки. Из прочего ребячьего оружия — деревянных шашек, мечей и кинжалов — наиболее любимыми были все-таки луки. Сам лук делали из кизила или дуба. На зависть всем Махмуд умел гнуть дугу из ветки дерева на костре, поэтому его луки были самыми красивыми и дальнобойными. Тетиву изготовляли, сплетая между собой крепчайшие жилы конопли, из которой в ауле скручивали веревки, а взрослые пастухи пряли длинные кнуты.
Лучшие стрелы получались из высохших трубок прошлогоднего камыша. Более прямых стрел просто не придумать. В расщепленную заднюю часть стрелы вставляли гусиное перо, боевой наконечник сворачивали из жести консервных банок в виде острого конуса. Такие стрелы с пятидесяти шагов, попадая в дерево, впивались так, что приходилось вытаскивать сначала древко стрелы, а потом только, долго раскачивая, сам жестяной наконечник.
С таким оружием мальчишки в Старых Атагах ходили на охоту.
Глава вторая
ТАНЦУЮЩИЙ ПАСТУШОК
«Род Ишхоевых, к которому принадлежала наша семья, — рассказывал Махмуд Эсамбаев, — один из самых бедных в Чечено-Ингушетии. Бедной была и наша семья. Я ходил такой рваный и растрепанный, что меня ребята в школе прозвали племянником Робинзона Крузо. Я не знал еще, кто такой Робинзон Крузо, но имя это мне нравилось…
Работать я начал рано и в двенадцать лет уже зарабатывал для семьи деньги, танцуя в профессиональном ансамбле песни и пляски. Но стремление помочь взрослым появилось еще раньше, когда мы жили в Старых Атагах. Я все время просил мать, чтобы она разрешила мне пасти наших овец. У нас их было немного — всего девять и одна коза. Но мать меня не пускала, говорила, что я еще очень мал, и потом, я должен научиться считать хотя бы до десяти, прежде чем мне доверят пасти овец. Тогда я стал учиться считать на пальцах, которых, к счастью, оказалось столько же, сколько овец с козой.
Когда я научился считать, мать выстроила овец во дворе, и я начал тренироваться в их счете. Всё получилось хорошо, и мне разрешили выйти с ними на пастбище.
Пасу их, а потом решил посчитать, все ли здесь. Раз посчитал — девять, второй раз посчитал — восемь. Тогда с плачем побежал домой. «Мама, — кричу, — я потерял двух овец, их утащили волки! Когда я гнал овец, кусты шевелились».
Мать пошла со мной, посчитала, все овцы оказались на месте. «Просто ты считать не умеешь», — сказала она. А я прошу ее: «Ты поставь их, как раньше ставила во дворе, я сосчитаю, а то они ходят». «Нет, ты лучше запоминай овец, — сказала мать, — какие у них есть приметы. Тогда и легче будет считать».
Так я начал пасти овец. И не было большего горя для бедного горского мальчика, чем потерять овцу…»[1]
Спустя много лет это детское чувство во всей полноте выразится в узбекском танце Махмуда «Чабаненок». Там маленький пастушок тоже начинает пересчитывать своих овец, загибая пальцы.
Одной не хватает!
Он волнуется, он начинает считать снова… снова…
Нет, одной все-таки недостает! Он вскакивает и начинает искать. Узбекская дойра отбивает тревожную дробь…
— Не хватает! Не хватает!!! Волки утащили! Как же я не заметил?!
Он взбегает на горку, оглядывается по сторонам и тут замечает беглянку. Радости пастушка нет предела, и она изливается в радостном и безудержном танце…
Тут Махмуд играет самого себя. Все это — и тревогу, и страх, и отчаяние, и такую же отчаянную радость, когда беглянка находилась, — он переживал сам. Нет ничего удивительного, что танец маленького пастушка получился таким искренним.
Как чисто, как трогательно возвращаются детские годы! Махмуд, как все большие художники, много доброго, красивого черпал из своего бедного, но такого чудесного детства…
Вспоминает Хажбикар Боков: «Махмуд рассказывал мне, что к их мальчишеской компании, выгонявшей на окрестные поля своих домашних овец, нередко присоединялся взрослый пастух — дедушка Михо, пасший колхозное стадо. Лакец по национальности, по-чеченски он говорил хорошо, хотя и с забавным акцентом. Это был много чего повидавший, мудрый человек, в голове которого хранились неисчерпаемые запасы сказок, историй, легенд. Ими ребята заслушивались. К тому же добрый старик позволял хлопать своим длинным пастушьим кнутом, сплетенным из замечательно крепких волокон конопли. Нужно было распустить кнут по земле во всю его длину, а потом сильно хлестнуть, а когда почти весь хлыст вылетит вперед и развернется, резко подсечь — дернуть назад. Далеко не у всех такое получалось, но если всё было сделано правильно, то кончик хлыста издавал громкий щелчок. У самого пастуха это получалось очень легко и так громко, что можно было сравнить с выстрелом из ружья. Еще у дедушки Михо имелась длинная пастушья дудка, на которой он умел играть разные мелодии, которые мальчики сразу узнавали, потому что это были известные народные песни и танцы».
Дедушка Михо любил играть с маленькими пастушками в загадки. Вот, например, такую загадывал:
— Скажите мне, ребятишки, кто главнее: японский анпиратор или председатель нашего сельсовета Абусупьян?
— Анпиратор! — кричали ребята хором. — Тут и сравнивать нечего. Анпиратор — это о!!! А дядя Абусупьян — он, что… просто у нас председатель…
— А вот и нет! — смеялся пастух.
— Это почему? — удивлялись ребята.
— Подумайте сами. Придет, скажем, сюда к нам председатель сельсовета дядя Абуталиб и скажет, чтобы мы здесь не пасли, а перегнали скотину вон туда, что будете делать?
— Перегоним, ясное дело, — отвечали ребята.
— Ну вот! А японский анпиратор он вона где… на другом краю земли. Он сюда никогда не придет и ничего нам не скажет… Вот и соображай теперь, кто получается для нас важнее?
1
Запись воспоминаний сделана другом Махмуда, живущим сейчас в Австралии, искусствоведом и писателем Юри Мэтью Рюнтю.