Но кто-нибудь может сказать: в нашей Госпоже обретались все добродетели в совершенстве, поэтому и совершенная отрешенность должна была в ней пребывать. И если отрешенность выше смирения, то почему же тогда наша Госпожа хвалилась своим смирением, а не своей отрешенностью, когда говорила: «quia respexit dominus humilitatem ancillae suae», то есть: «Он призрел на смирение рабы Своей»[219], — почему она не сказала: «Он призрел на отрешенность рабы Своей»?
На это я отвечаю и говорю, что у Бога есть смирение и отрешенность, насколько вообще можно судить о добродетелях Бога. И ты должен знать, что исполненное любви смирение привлекло Бога к тому, что Он снизошел в человеческое естество, а (Его) отрешенность, в бытность Его человеком, неподвижно покоилась в себе, как тогда, когда Он творил небо и землю, о чем я хочу рассказать тебе позже. Итак, когда наш Господь, желая стать человеком, недвижимо пребывал в Своей отрешенности, Госпожа наша знала, что Он и от нее ожидает того же, но сейчас обращает взор на ее смирение, а не на ее отрешенность. Посему она оставалась в неизменной своей отрешенности и хвалилась своим смирением, а не своей отрешенностью. А если бы она хоть единым словом коснулась последней, сказав «Он призрел на мою отрешенность», то тем самым отрешенность была бы помрачена и не была ни полной, ни совершенной, ибо в сем случае произошел бы исход. Нет исхода столь малого, при котором отрешенность осталась бы без изъяна. Вот тебе и причина, почему наша Госпожа хвалилась своим смирением, а не своей отрешенностью. Об этом пророк говорил: «audiam, quid loquatur in me dominus deus»[220], иначе сказать: «Я хочу» молчать и хочу «внимать тому, что мой Бог и мой Господь во мне прорекает», как будто он говорит: «Если Бог хочет со мной говорить, то пусть внидет в меня, я не хочу выйти наружу».
Я также ставлю отрешенность выше всякого милосердия, ведь милосердие есть не что иное, как то, что человек выходит из себя самого ради страдания ближних и от этого помрачается его сердце. Отрешенность же пребывает свободной и остается в себе, не позволяя ничему себя опечалить; и пока человека что-то может смутить, стези его не направлены к благу.
Кратко сказать: если я окину взором все добродетели, то не найду ни одной без изъяна и так к Богу влекущей, как отрешенность.
Один учитель, Авиценна по имени, говорит: благородство духа, стоящего отрешенно, столь велико, что все, что бы он ни узрел, является истиной, что бы он ни желал, дается ему, и во всем, что бы он ни велел, его надо слушаться[221]. Подлинно, тебе следует знать: когда свободный дух пребывает в истинной отрешенности, он влечет Бога к своему существу; и если бы он был бесформен и лишен всех акциденций[222], то принял бы на себя сущность Бога. Но Бог ее не может дать никому, кроме как Себе Самому[223], посему Бог не может сделать большего для отрешенного духа, чем дать ему Себя Самого. Человек, вполне отрешенный, настолько погружен в вечность, что его не может потревожить ничто преходящее. Он не восприимчив ни к чему, что телесно, и он мертв для мира, ибо все, что от земли, ему не по вкусу. Это имеет в виду святой Павел, когда говорит: «Я жив и все же не жив, Христос жив во мне»[224].
Тут ты можешь спросить, что же такое (эта) отрешенность, что она сама в себе столь благородна?
221
222
223