Тут кто-нибудь мог бы спросить: обладал ли Христос также неподвижной отрешенностью, когда говорил: «Душа моя скорбит смертельно»?[230]. А Мария, когда стояла подле креста, причем много говорят о ее жалобе? Как же все это может вязаться с неподвижной отрешенностью?
Здесь должен ты знать, что говорят учителя, что в каждом человеке живут два человека. Один называется внешним человеком, это — чувственность. Сему человеку служат пять чувств, но сам внешний человек действует силой души. Другой человек именуется внутренним человеком, это — сокровенное человека[231]. И вот тебе следует знать, что духовный человек, любящий Бога, употребляет на внешнего человека не больше душевных сил[232], чем того требуют пять чувств. Сокровенное обращается к пяти чувствам лишь потому, что оно наставник и руководитель пяти чувств, — оберегая их, дабы они не придавались своему влечению к скотству, как придаются иные люди, которые живут по своим похотям, подобно скоту, не имущему разума. Таковые люди достойны скорей именоваться скотом, а не людьми.
Но какими силами душа располагает помимо того, что она подает пяти чувствам, все те силы предоставляет она сокровенному человеку. И когда человек устремляется к высшему и благородному, душа стягивает к себе силы, каковые она одолжила пяти чувствам. И человек пребывает без чувств в восхищении, ибо его цель — умный образ или нечто умное и без-образное[233].
Знай, что Бог ожидает от каждого духовного человека, что тот возлюбит Его всеми силами души. Об этом Он говорил: «Возлюби твоего Бога от всего сердца»[234]. Но есть люди, расточающие силы души лишь на внешнего человека. Это люди, которые все свои чувства и разум обращают на преходящее благо; они ничего не ведают о внутреннем человеке. И тебе надо знать, что внешний человек может быть погружен в действие, а внутренний пребывает при этом свободным и неподвижным. Во Христе тоже были внутренний человек и человек внешний, и в нашей Госпоже. И что бы Христос и наша Госпожа ни говорили о внешних вещах, они судили сообразно внешнему человеку, а внутренний человек находился в неподвижной отрешенности. В этом смысле и сказал Христос, когда произнес: «Душа моя скорбит смертельно». И как бы наша Госпожа ни стенала и что бы ни говорила, ее сокровенное во всякое время пребывало в неподвижной отрешенности. Вот тебе сравнение: дверь на петлях открывается и закрывается. Створку двери я уподоблю внешнему человеку, а петли сравню с внутренним человеком. Когда дверь открывается и закрывается, створка ходит туда и сюда, петли же остаются без движения и никогда не меняются. Подобным образом и здесь, если ты правильно понял.
Но вот я спрошу: какова же цель чистой отрешенности? На это я отвечу так и скажу, что ни то и ни это не является целью чистой отрешенности. Она пребывает в обнаженном ничто, и я открою тебе, почему это так: чистая отрешенность покоится в высшем. А в высшем покоится тот, в ком Бог может творить по Своей собственной воле. Но в каждом сердце Бог по собственной воле не может творить, ибо, хотя Он всесилен, Он не может творить, если не обрящет или не создаст готовности. Я говорю «или не создаст» из-за святого Павла, ведь Он у него никакой готовности не нашел, однако же приуготовил его посредством излияния благодати[235]. Поэтому я говорю: Бог действует в соответствии с тем, найдет ли Он готовность. Его действие в человеке иное, чем в камне. Пример сему мы находим в природе. Когда топят печь и сажают в нее овсяное тесто, ячменное, ржаное и пшеничное, то жар в печи один, но в каждом тесте он действует по-разному; из одного хлеб выйдет хороший, из другого — жестче, из третьего — еще жестче. И в этом вина не жара, но вина вещества, которое не одинаково. Точно так же и Бог в сердцах неодинаково действует; Он действует сообразно тому, какую обрящет готовность и восприимчивость. В каком сердце находится это и то, в том это и то может быть тем, из-за чего Бог не сможет творить высшим образом. Стало быть, если сердце готовится к высшему, ему подобает стоять в чистом ничто; в ничто — величайшее ожидание, какое только возможно.
И вот, когда отрешенное сердце покоится в высшем, оно пребывает в ничто, ибо здесь есть полная восприимчивость. Пример этому возьмем из природы. Если я хочу писать на восковой доске, то не может быть ничего столь благого, начертанного на доске, что не помешало бы мне, — вплоть до совершенной невозможности написать. Коль скоро я желаю писать, я должен стереть и уничтожить все, что есть на доске. Доска подходит мне для письма только тогда, когда на ней ничего нет[236]. Точно так же, если Бог хочет наивысшим образом писать в моем сердце, то из сердца подобает выйти всему, что может именоваться этим и тем, — как и бывает в отрешенном сердце. Поэтому Бог может действовать в нем наивысшим образом по Своей верховной воле. А посему целью отрешенного сердца не является ни то и ни это.
231
232
233
235
236