Джонс взял её за руку и продолжил убеждать её, что она не права, что она вела себя дико, глупо и беззаботно по отношению к собственному счастью.
Как можно было ожидать, прекрасная селянка вырвала свою руку, более решительно отвернулась от своего возлюбленного и разразилась слезами, заявив, что она была бы благодарна, если бы он перестал брюзжать, и что ей всё равно, увидит она его когда-нибудь или нет.
– Прислушайся к здравому смыслу, – возразил он, протягивая к ней руку.
– Я ненавижу здравый смысл! – отстраняя свою руку, вскричала она. – Мне надоели твои поучения. Уходи, я больше не хочу с тобой разговаривать.
Артур Джонс взял шапку, медленно нахлобучил её на голову и вышел из дома. Марта с тяжёлым сердцем смотрела, как его стройная фигура исчезает в темноте и затем побежала в свою постель на чердаке.
«Он заглянет ко мне утром, перед уходом; он не уйдёт, не сказав мне ни единого слова… конечно, не уйдёт», – снова и снова повторяла она про себя в ту ночь, рыдая и заливая подушку слёзами раскаяния.
Когда Уильям вышел из бревенчатой таверны, он направился в лес, в сторону озера. Стояла луна, но небо было скрыто облаками, и свет был слишком слаб, чтобы проникнуть сквозь густую листву. Данфорт, должно быть, хорошо знал, куда идти, поскольку следовал через лес без всяких затруднений и ни разу не остановился, пока не вышел на северный берег озера. Он встревоженно осмотрел поверхность небольшого водоёма. Луна выбралась из облаков и касалась крохотных волн, а изломанные, каменистые берега оставались в тени, похожие на рамку из чёрного дерева. На водной глади не было ни пятнышка, не доносилось ни единого звука, только вечерний ветерок колыхал воды и что-то нежно шептал в верхушках деревьев.
Неожиданно на другом берегу, на мысу, вдающемся в озеро, показался свет, как будто кто-то зажёг факел. Ещё вспышка, и ещё, и скоро поднялось яркое, высокое пламя. Оно озарило весь мыс и, подобно метеору, отбрасывало зловещий свет почти на всю водную гладь.
– Да, они готовятся к делу, – пробормотал Данфорт, увидев, как у лагерного костра собирается толпа раскрашенных воинов с кремнёвыми ружьями. Всё было в движении. Между ним и пламенем мелькали тёмные лица воинов, исполнявших военный танец, который обычно предшествует выходу отряда.
Данфорт оставил берег и направился к индейскому лагерю, где появился через полчаса быстрой ходьбы. Он прошёл мимо покрытых корой вигвамов и остановился у того, что находился на краю. Этот вигвам был возведён из брёвен и отличался уютом, которого не хватало другим. Молодой охотник откинул циновку, которая висела у входа, и заглянул внутрь. В дальнем углу на куче из мехов сидела юная индианка. Она не имела раскраски – её щёки были круглые и гладкие, а большие газельи глаза придавали нежного блеска её невыразимо прекрасной внешности. Она была одета в платье из тёмного ситца с открытым воротом, у талии перетянутого узким поясом из вампума[5], который вместе с браслетами из бисера на обнажённых руках и вышитыми мокасинами на ногах были её единственными индейскими украшениями. Даже волосы, которые у всего племени были нагружены украшениями, у неё были только переплетены чёрными лентами над гладким лбом. На её коленях лежал почти голый младенец, свободно махавший ручками и ножками и тянувшийся ко рту матери, которая качалась взад-вперёд на своём сиденье из шкур и нежным, мягким голосом напевала индейскую колыбельную. Когда фигура охотника затенила вход, индианка вскочила с выражением радости, положила ребёнка на кучу шкур и бросилась навстречу вошедшему.
– Почему белый человек так много ночей не приходил к своей женщине? – обнимая его, спросила она на ломаном английском. – Мальчик и его мать долго ждали, пока не услышали его поступь его мокасин.
Данфорт положил руку на талию своей индейской жены, притянул её к себе, прижался своими щеками к её щекам, как будто лёгкая ласка была достаточным ответом на её нежное приветствие, но так оно и было; её неискушённое сердце, богатое на естественные чувства, было занято только одним предметом – любовью к белому мужу. Чувства, которые в цивилизованном мире поделены между тысячами предметов, в её душе были сосредоточены на одном человеке; он был целью всех её желаний, всех её страстей, которые поощряются обществом. Когда муж склонил свою голову к голове индианки, на её щеках выступила краска, а большие глаза заблестели от восторга.
– А что делала Малеска после того, как отец её мальчика ушёл в лес? – спросил Данфорт, когда она притянула его на сиденье, где лежал ребёнок, почти закопанный в дорогие меха.