Чжэн Гуаньин резко осуждал отношение европейцев к китайцам в портовых городах. Он пламенно призывал к парламентской демократии, конституционной монархии, внедрению западных методов обучения, к реформам в области экономики.
И все же его идеи произвели на Мао куда меньшее впечатление, нежели попавшая в руки несколькими месяцами позже брошюра, где описывался процесс расчленения Китая европейскими странами. И через тридцать лет его память все еще хранила первую фразу: «Увы нам! Китай порабощен!» Брошюра рассказывала о японской оккупации Кореи и острова Тайвань, об утере империей своего влияния в Индокитае и Бирме. Читая, Мао испытывал те же чувства, что и миллионы молодых китайцев: «Будущее родины меня ужаснуло, я начал понимать, что помочь ей подняться на ноги — долг каждого».
Другим действенным для Мао фактором была набиравшая силу волна бандитизма и общественных беспорядков.
Предания «Речных заводей» о героических мятежниках Ляншаньбо, рассказы о тайных обществах, каравших зло и защищавших простой люд, привлекали Мао уже тогда, когда он еще только овладевал грамотой. Ими же зачитывались и шаошаньские одноклассники, пряча тоненькие книжечки под увесистыми томами классики в те моменты, когда рядом проходил учитель. Похождения любимых героев обсуждались со взрослыми, излюбленные страницы затирались до дыр, наизусть выучивались целые абзацы. Эти повествования оставили в душе Мао глубочайший след, и привязанность к ним он пронес через всю жизнь.
И все же куда более значимыми для формирования его взглядов были голодные бунты, начавшиеся в Чанша весной 1910 года. Годом раньше Янцзы дважды выходила из берегов, затопляя огромные площади рисовых полей в Хунани и Хубэе, причем последнее наводнение оказалось настолько внезапным, что «люди вынуждены были спасать свои жизни, не успев прихватить из дома даже одежду». Британский консул в Чанша, ссылаясь на подписанный обеими сторонами договор, опротестовал принятое губернатором провинции решение о сокращении вывоза риса в другие районы страны. К протесту присоединились многие местные помещики, видевшие в подступавшем голоде источник баснословных прибылей, — в начале апреля цена на рис повысилась в три раза. С мест губернатору слали сообщения, в которых говорилось о том, что «население вынуждено продавать детей и есть кору деревьев; обочины дорог завалены трупами, отмечаются случаи людоедства».
11 апреля покончили с собой жившие у Южных ворот города разносчик воды и его жена. Современник писал:
«С утра до вечера муж разносил по городу воду, жена и дети попрошайничали, и все же еды не хватало — слишком уж вздорожал рис. Однажды вечером бедная женщина обнаружила, что накормить детей в доме нечем. Тогда, сделав лепешки из глины, она со словами «Вот ваш ужин, испеките сами» протянула их малышам, после чего покончила с собой. Пришедший домой муж увидел, как дети пытаются поджарить в очаге потерявшие всякую форму комки. Лежавшая в углу жена оказалась мертвой. Мужу не оставалось ничего иного, как последовать за ней».
Распространившаяся по городу весть о самоубийстве подняла жителей на бунт. По воспоминаниям тогдашнего японского консула, он ничем не отличался от настоящей войны. Толпа у Южных ворот захватила начальника городской полиции и, возглавляемая несколькими помещиками-ксенофобами, начала громить принадлежавшую иностранцам собственность: вывозившую из города рис пароходную компанию, здания таможни, религиозные миссии, рассадники иноземной заразы — школы. К утру бунтовщики, число которых уже достигало 30 тысяч, вспомнив об обидчиках-соотечественниках, ринулись к дворцу губернатора, подожгли его и разрушили до основания. 17 зданий, имевших хотя бы какое-то отношение к заморским гостям, были снесены, а еще больше домов оказались серьезно изуродованными.
Реакция Европы не заставила себя ждать. Несмотря на то что ни один иностранец в беспорядках не пострадал, Британия сочла необходимым послать за своими подданными канонерки, а Соединенные Штаты объявили тревогу базировавшемуся в Амос Азиатскому флоту. За причиненный ущерб Китаю позже пришлось выплатить огромную компенсацию.
Однако наиболее впечатляюще действовали китайские власти. Правительство сняло губернатора провинции и убрало с постов нескольких его чиновников. Отдельных представителей местной знати, в их числе и двух литераторов, отмеченных за свои заслуги высокими званиями академиков, обвинили в подстрекательстве к беспорядкам и приговорили к «исключительно суровому наказанию», на деле означавшему нечто вроде снижения в ранге. Двоих же городских бедняков — парикмахера и лодочника — причислили к главарям бунтовщиков, выставили в плетеных из бамбука клетках для всеобщего обозрения на городской стене, а затем публично обезглавили. Головы их еще долго торчали на верхушках фонарных столбов.
Несколько дней Мао и его приятели не находили другой темы для разговоров:
«Происходившее произвело на меня глубокое впечатление. Товарищи по учебе симпатизировали «мятежникам», но лишь с позиций сторонних наблюдателей. Они не понимали, что стали очевидцами событий, непосредственно затрагивавших их собственные жизни. Все представлялось им интересным зрелищем, не более. Никогда этого не забуду. Было ощущение, что в толпе шли самые простые люди, мои родственники. Меня бесила несправедливость властей».
Через пару недель в небольшом городке Хуаши, что километрах в тридцати от Сянтани, произошел новый инцидент. Вспыхнула тяжба между местным влиятельным землевладельцем и членами общества «Гэлаохуэй» («Общество старших братьев»)[11] — тайной организации, имевшей отделения по всей Хунани и в соседних провинциях. За разрешением спора помещик обратился в суд и, будучи, по словам Мао, человеком состоятельным и со связями, просто купил благополучный исход дела. Но вместо того чтобы подчиниться решению суда, члены братства скрылись в горах Люшань, где превратили свой лагерь в настоящий бастион.
На головах «старших братьев» были желтые повязки, у каждого имелся треугольный желтый флаг. Провинциальные власти направили против них отряд, который взял казавшийся неприступным оплот и захватил трех человек, включая вожака, известного среди жителей как Мельник Пан. Под пыткой все трос признали, что прошли подготовку по методам и под магическими заклинаниями ихэтуаней — это должно было сделать их неуязвимыми для врага. Пана казнили — палач отрубил ему голову. В глазах учащейся молодежи, как напишет Мао, «он остался героем, потому что делу «братьев» сочувствовал каждый».
Но в то время взгляды Мао оставались все еще весьма нечеткими. Буквально на следующий год разразился новый голод — теперь уже нехватка риса ощущалась и в Шаошани. Отец Мао продолжал скупать зерно для перепродажи в городе, ухудшая тем самым ситуацию в родной деревне. Однажды разъяренные односельчане разграбили готовую к отправке партию. Отец пришел в бешенство, однако сын не принял его сторону, считая тем не менее, что «методы земляков тоже были ошибочными».
Решение о продолжении обучения, к чему так не лежала душа отца, начало наконец воплощаться в жизнь. Средняя школа находилась в соседнем уезде Сянсян, где проживали родственники матери. Созданное несколькими годами раньше заведение считалось передовым: в нем применялись заимствованные у Европы методы обучения. Принятие их на вооружение было со стороны цинского двора вынужденной уступкой обществу после восстания ихэтуаней. Открывшийся за пределами деревни мир поразил Мао:
«Никогда еще мне не приходилось видеть столько молодых людей в одном месте. Большинство были детьми помещиков, в хорошей и дорогой одежде. Я в своем единственном более или менее приличном облачении — брюках и куртке — рядом с ними выглядел чуть ли не нищим. Немного найдется крестьян, кому по карману было бы послать сына в такую школу. Преподаватели — в мантиях, и только «заморские дьяволы» — иностранцы — в настоящих костюмах».
11
Тайное религиозное общество, созданное в XVIII в. для борьбы против маньчжурского владычества. В начале XX в. установило связь с революционными организациями Сунь Ятсена, приняло участие в революции 1911 года. —