ГЛАВА 1
ДЕТСТВО ПО КОНФУЦИЮ
Зимой в Хунани над голыми пространствами высохшей желтой земли свирепствуют пронизывающие, холодные ветры, поднимающие тучи тончайшей пыли, от которой слипаются глаза, а лицо становится похожим на нелепую маску. Зима считается здесь мертвым сезоном. В своих сложенных из необожженных глиняных кирпичей домах, где нет никакого отопления, в ворохах грязной, засаленной хлопчатобумажной одежды сидят похожие на гигантских черепах крестьяне и терпеливо дожидаются прихода лучших времен.
Мао появился на свет в крестьянской семье в деревеньке Шао-шань через несколько дней после зимнего солнцестояния — чуть-чуть опоздав своим рождением ознаменовать пышный праздник середины зимы, когда торжественная процессия в далеком Пекине несет паланкин с императором Гуансюем в Храм Неба — вознести благодарственную молитву за еще один счастливо прожитый страной год. По китайскому лунному календарю первый крик Мао издал в девятнадцатый день одиннадцатого месяца года Змеи, в нашем летосчислении — 26 декабря 1893 года.
В соответствии с традицией, которая при рождении сына-первенца соблюдалась неукоснительно, мальчик был искупан лишь на третий день. Затем в дом призвали гадателя-геоманта, чтобы тот составил гороскоп продолжателя рода. По-видимому, была воля небес в том, что новорожденному для полного благополучия недоставало в гороскопе элемента «вода». Исправить это упущение постарался отец, дав сыну имя Цзэдун: иероглиф «цзэ», означающий «увлажнять, мочить», в хунаньской геомантии восполняет именно этот недостаток[6]. Ритуал положил начало длившимся в течение года буддистским и даосским обрядам, на протяжении многих поколений вносившим хоть какое-то оживление и разнообразие в подчиненные строгим конфуцианским канонам будни китайского крестьянина. Через четыре недели мальчику обрили голову, оставив лишь небольшую прядь на макушке: ею человек «удерживался в жизни». С той же целью на шею ребенка вешалась красная нить с маленькой связкой медных монеток или небольшим серебряным замочком. В некоторых семьях состриженные с головы волосы смешивались с собачьей шерстью и вшивались в одежду — злые духи будут принимать появившегося на свет за животное и оставят его в покос. Другие вставляли мальчику в ухо сережку, и тогда темные силы считали ребенка девочкой, то есть существом, не заслуживавшим их внимания.
По тем временам семья Мао была зажиточной. Отец, Жэнь-шэн, в шестнадцатилетнем возрасте записался в войско императорского наместника Хунани и Хубэя и лет через пять-шесть накопил достаточно денег для покупки земли. К рождению Мао семья владела двумя с половиной акрами (около гектара) рисовых полей, что в самой плодородной и богатой рисом провинции было не так уж мало. Прижимистый, считавший каждую монетку отец позже прикупил еще земли и нанял двух работников. Каждому в день выдавалось по порции риса, а не чаще, чем раз в месяц, в знак особого расположения хозяина к рису добавляли печеные яйца. Но мясо — никогда.
Скаредность отца произвела на Мао впечатление еще в детстве. «Мне, — вспоминал он много позже, — от него не доставалось ни мяса, ни яиц». Хотя дела семьи шли неплохо, стол ее был весьма и весьма прост — если не груб. Крайне редко проявлялись у родителя и отцовские чувства, зато на фоне его душевной скупости еще глубже ощущал мальчик горячую материнскую любовь. Со временем она затмила в его глазах даже лучшие отцовские качества, которые Мао проявил впоследствии в таком избытке: целеустремленность и решительность. Уже ребенком он воспринимал свою семью расколотой на два лагеря: мать и сын на одной стороне, отец — на противоположной.
Бережливость и бесконечный монотонный труд довольно быстро превратили отца в одного из самых богатых жителей деревни, где насчитывалось около трехсот семей, причем едва ли не все они носили фамилию Мао.
В то время в Хунани крестьянина считали крепко стоящим на ногах, если он имел не менее полутора акров земли и жил в доме из грех комнат. Под посевами риса у родителей Мао было в два раза больше, к тому же они выстроили просторный, крытый серой черепицей дом — и уголки крыши у этого дома загибались кверху. За задним двором поднимались к небу сосны, а перед самим домом был выкопан пруд, в котором плавали цветки лотоса. У Мао имелась собственная спальня — неслыханная роскошь! — где позднее он зачитывался до глубокой ночи, прячась с масляной лампой под куском плотной темной ткани, чтобы отсветы вдруг не заметил отец. Получили по комнате и родившиеся позже братья. Капиталы отца составляли около двух-трех тысяч серебряных китайских долларов — «огромная сумма для крошечной деревушки», — признавал сам Мао. Теперь, вместо того чтобы расширять свои угодья, отец предпочитал скупать у селян закладные на их земли, исподволь превращаясь в настоящего помещика. Занимался он и перекупкой риса, отвозя его затем на продажу в Сянтань, уездный город в пятидесяти километрах от деревни. Несколько сотен тысяч его жителей создали себе славу самых проворных в провинции чаеторговцев, а благодаря выгодному положению на важнейшей водной артерии района — реке Сян, город стал к тому же и крупнейшим перевалочным пунктом для товаров, стекавшихся сюда из самых дальних уголков. У запряженного в повозку быка дорога из Шаошани занимала сюда два дня, носильщики с восьмидесятикилограммовой ношей на спине управлялись за день.
Как бы Мао ни сокрушался, вспоминая о скаредности отца, свою расчетливость и стремление сэкономить в мелочах он явно унаследовал от него. На протяжении всей жизни в те моменты, когда дело касалось его личных потребностей, Мао отличался редкостным нежеланием покупать новую вещь, если можно было еще подлатать и заклеить старую.
Примитивный быт, окружавший Мао с детства, накладывал отпечаток на его привычки в целом. Представление о гигиене было у сельских жителей самым примитивным, водные процедуры практиковались, пожалуй, реже, чем в средневековой Европе. «Все общество пронизывало полнейшее равнодушие к тому, какое впечатление производил человек внешне, — писал один из современников Мао. — Роскошные шелка скрывали под собой немытую кожу, из-под соболиных обшлагов одежд мандаринов можно было видеть траурные, сантиметровой длины ногти, незнакомые с ножницами». До конца своих дней Мао предпочитал мокрое горячее полотенце обыкновенной воде и мылу, навсегда отказавшись от зубной щетки и просто ополаскивая рот чаем.
Постельные клопы, вши и чесотка были постоянными спутниками крестьянской жизни. Но особых хлопот они, казалось, Мао не доставляли: в 1930 году в Баоани он, по глубоко укоренившейся деревенской привычке, без всякого стеснения спускал в присутствии иностранных визитеров штаны до колен, чтобы отыскать в нижнем белье незваного гостя. Весьма показательно в этом плане и его отношение к работе своих внутренних органов. Китайцы как нация в целом в вопросах естественных отправлений организма никогда не отличались привередливостью. Детишки с давних времен едва ли не повсеместно разгуливают в штанишках с простым разрезом в промежности: садись, где хочешь, и делай свои дела — большие или маленькие. Взрослые для этих целей пользуются общественными уборными, где освобождение желудка является не столько физиологическим актом, сколько элементом социального общения. Мао долго не мог привыкнуть к удобствам на западный манер — к стульчаку и звуку устремившейся вниз воды. В начале 50-х, когда он уже стал главой государства, в прогулках по обширному саду Чжуннаньхая его всегда сопровождал телохранитель с лопатой — чтобы по первому знаку Председателя вырыть в земле ямку. Этот обряд был отменен лишь после того, как Чжоу Эньлай распорядился по соседству со спальней Мао оборудовать такую туалетную комнату, которая полностью отвечала бы предъявленным лидером нации требованиям. В мягких европейских кроватях Мао мучила бессонница, и лучше всего он спал на жестких деревянных досках.
В шестилетием возрасте мальчик начал помогать родителям, выполняя, как и все китайские дети, работу, что обычно оставляли старым и малым: ходить за стадом, пасти уток. Двумя годами позже отец отдал его в деревенскую школу, что было решением весьма мужественным: оно обходилось родительскому кошельку по 400 или 500 серебряных долларов в год, составляя шестимесячную зарплату сельского труженика.
6
Попытки перевода китайских имен часто заводят в тупик. Взятые порознь, иероглифы имени «Мао Цзэдун» буквально означают «волосы, увлажнять, восток». Но в составе имени человека для китайца они ассоциируются с какой-то конкретикой не больше, чем «Филипп» для европейца — с любовью к лошадям или «Петр» — с камнем. Безусловно, встречаются и исключения (в годы «культурной революции» многие китайцы меняли имена, чтобы сделать их более «революционными»), но даже если иероглифы, составляющие имя, и означают некое конкретное понятие, оно не воспринимается как таковое. К примеру, «Шаошань» значит «музыкальная гора», но для самих жителей это всего лишь название их деревни. —