На третий год учитель начал, наконец, растолковывать скрытый доселе в текстах смысл.
Нельзя недооценивать значимость, которую представляли для Мао, как и для всех китайцев его поколения, эти древние памятники литературы, их комментарии и непременное «Четырехкнижие», куда входили «Беседы и рассуждения» Конфуция, «Великое учение», «Учение о золотой середине» и философские притчи Мэнцзы. Заключавшиеся в них идеи и концепции до конца дней определяли взгляды Мао и его ценности так же, как иудо-христианское учение формировало направление развития общественной мысли в странах Запада.
Изучение классики представляло собой невыносимую скуку, однако Мао довольно быстро осознал его пользу. Идеи конфуцианства в то время пронизывали всю духовную жизнь китайского общества, без ссылок на слова Учителя не обходилось ни одно публичное выступление. Мао на собственном опыте понял, насколько грозное оружие может оказаться у него в руках, когда отец проиграл судебный иск лишь из-за того, что его оппонент к месту употребил цитату из Конфуция.
Более того, некоторые выражения приятно волновали душу даже двенадцатилетнего мальчика, будили в ней первые мысли о безграничной мощи человеческой воли: «Благородный муж полагается только на собственные силы… Во всей Поднебесной не найдется вещи, которую нельзя было бы достичь — главное в том, чтобы душа человека исполнилась намерением».
В учебниках немало говорилось и о важности изучения прошлого. Пронесенная через всю жизнь любовь к истории зародилась в Мао, когда он начал читать китайские классические романы «Троецарствие» и «Путешествие на Запад». Главный герой последнего, царь обезьян Сунь У кун, восхищал своими приключениями многие поколения китайцев, и все же Мао зачитывался романом не из-за них. Воображение мальчика навсегда осталось под впечатлением строк, по которым он водил пальцем в «Сань-цзыцзине»: «Здесь собраны правдивые записи об истинном и порочном правлении, о взлетах и падениях династий. Пусть тот, кто изучает историю, вдумывается в события древности до тех пор, пока они не предстанут перед его глазами как нынешние».
В конфуцианстве Мао находил три основные идеи, ставшие краеугольными камнями его жизненной позиции. Первая: любой человек, любая общность людей должны иметь четкий нравственный ориентир. Вторая: в жизни превыше всего стоит правильность мышления, то, что Конфуций называл «добродетелью»: поступки человека будут правильными тогда, когда мысли его не только формально верны, но и соответствуют принципам морали. Третья: стремление к самосовершенствованию.
Позже Мао всегда давал понять, что не является приверженцем культурного наследия прошлого, однако его любовь к цитатам из классики свидетельствует об обратном. В своих речах он куда чаще ссылался на Конфуция, Чжуанцзы[7] или Моцзы[8], чем на Маркса или Ленина. И неудивительно, ведь именно на их идеях он воспитывался и рос. Конфуцианство в сознании Мао играло не менее важную роль, чем марксизм, а в последние годы его жизни оно явно доминировало.
После занятий Мао выкраивал время для помощи родителям в поле. По настоянию отца он овладел искусством счета и, приходя по вечерам домой, подводил итоги работы хозяйства за день.
Семья росла. Когда Мао было два с половиной года, родился брат — Цзэминь. Четверо детей, два мальчика и две девочки, умерли при рождении. Вскоре после появления в 1903 году на свет третьего брата, Цзэтаня, родители удочерили маленькую племянницу, Цзэцзянь. К 1906 году в семье насчитывалось уже шесть едоков, не считая наемной силы, и к тринадцатому дню рождения Мао его отец решил, что сыну пора включаться в работу по-настоящему.
Отношения с отцом у Мао всегда были непростыми — хотя и вряд ли более напряженными, чем у большинства подростков в Китае того времени. Сказывались пришедшие из глубины веков принципы конфуцианской сыновней почтительности, игравшие столь серьезную роль в воспитании мальчика. Мифы, которыми он зачитывался, повествуют о Дун Юне, продавшем во времена династии Хань себя в рабство, чтобы собрать денег на достойные похороны отца, о Юй Цяньлу, поедавшем экскременты больного родителя в надежде продлить этим его жизнь. Были и другие, еще более невероятные истории. Теоретически за непочтительное отношение к себе отец имел право обречь сына на смерть.
«Термин «сыновняя» не совсем точен, — писал в конце XIX века американский миссионер. — Из всех людей, что нам приходилось встречать в Китае, наибольшим непослушанием, упрямством и отсутствием должного уважения к родителям отличались именно сыновья — как только они начинали отдавать себе отчет в своих устремлениях и нуждах».
Так же обстояло дело и с Мао. Он обвинял отца в дурном характере, излишней строгости, жестокости — братьям довольно часто приходилось терпеть побои, — забывая, о чем говорил в собственных строках:
«Как-то раз отец пригласил в дом кучу гостей, и в их присутствии между мною и им вспыхнула ссора. Обозвав ни на что не способным лежебокой, он опозорил меня перед всеми. Я пришел в ярость, бросил ему в лицо какое-то проклятие и выбежал из дома. Мать поспешила следом, умоляя не уходить. За ней несся отец, осыпая меня ругательствами и приказывая вернуться. Остановившись на берегу пруда, я пригрозил, что прыгну в воду, если только он приблизится… Отец требовал, чтобы я на коленях просил у него прощения. Я согласился лишь на поклон — при условии, что он не будет меня бить…»
Здесь Мао ни словом не упомянул о том, насколько грубо он, тринадцатилетний мальчик, нарушил священные правила приличия, вступив при гостях в спор с отцом и уронив тем самым честь семьи.
Годы спустя он будет вспоминать подобные эпизоды как уроки, показавшие ему значимость умения человека пойти против любого авторитета: «Мне стало ясно, что открытое неповиновение заставило отца отступить, в то время как моя покорность и слабость провоцировали его на еще большие оскорбления».
А ведь ситуация была самой заурядной: нежная и ласковая мать, пытавшаяся восстановить мир, отец, рассерженный и обиженный, тем не менее тоже желавший найти приемлемое решение, и непокорный сын, который выполнил в конце концов волю старших. Вряд ли подобные отношения между родителями и сыном-подростком можно назвать нетипичными.
С течением времени атмосфера в семье продолжала накаляться. Отец постоянно брюзжал, выговаривая сыну за очередной проступок, в ответ тот становился все отчужденнее. Последней каплей стала неудачная женитьба. В четырнадцатилетием возрасте, в соответствии с традицией, родители обручили Мао, причем невеста — тоже из крестьянской семьи — на шесть лет старше жениха. В хозяйстве дополнительная пара рук никогда не лишняя, к тому же и род кто-то должен продолжать. Состоялся обмен подарками, родителям невесты вручили выкуп. В те дни он был немалым, составляя примерно годовой доход всей семьи. Наконец девушка, ее звали Ло, перебралась в дом мужа. Однако Мао счел условия сделки для себя неприемлемыми. Он не только никогда не делил с ней ложа, он, по собственному признанию, почти не вспоминал о супруге и вообще не считал ее своей женой. Вскоре после свадьбы Мао отомстил за нанесенную обиду и, оставив отчий дом, ушел жить к другу — безработному студенту, изучавшему право.
Он вспоминал об этом случае до крайности неохотно. Отец, по всей видимости, пришел в бешенство, и не только из-за выброшенных на ветер денег: непростительное презрение сына к принятым на себя обязательствам обесчестило всю семью. Но Мао ни словом не упоминал о взаимных упреках и ссорах, неизбежно последовавших за таким его шагом. Ничего не известно и о дальнейшей судьбе Ло. Некоторые полагают, что девушка осталась в новой семье в качестве наложницы отца Мао. Это, вполне вероятно, послужило причиной отъезда из Шаошани матери, перебравшейся к родственникам в родную деревню Сянсян.
Она умерла от продолжительной болезни десять лет спустя. Стоя у ее могилы, Мао в прощальном слове дал выход накопившейся в нем горечи. Об отце была произнесена единственная фраза, короткая и загадочная: «Отвращение матери к отсутствию нравственности не переходило границ трех обязательств». Под «тремя обязательствами» в Китае понимались супружеские узы. То, что фраза прозвучала во время погребальной церемонии, в присутствии многочисленных родственников, лишь доказывало всю глубину неприязни Мао к отцу и его полное неумение прощать. Когда в 1930 году в Баоани американский журналист Эдгар Сноу брал у Мао интервью, тот сказал об отце так: «Я научился ненавидеть его». Слова эти звучали столь чудовищно, что из китайского издания книги Сноу редакция их вычеркнула.
7
Чжуанцзы (369–286 гг. до н. э.) — древнекитайский философ, приверженец и самый яркий, представитель школы даосизма. —
8
Моцзы (479–400 гт. до н. э.) — древнекитайский философ, выразитель взглядов трудовых низов общества, идейный противник конфуцианства.