Наша встреча. — Мы с Т<атьяной> Ф<едоровной> у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется и — в упор:
— «Я коммунист-большевик. Можно мне слушать Ваши стихи?» — «А Вы любите стихи? — Пожалуйста» — «Я читал Ваши стихи о Москве. Я Вас сразу полюбил за них. Я давно хотел Вас видеть, но мне здесь сказали, что Вы мне и руки не подадите.» —? — «П<отому> ч<то> я — коммунист.» — «О, я воспитанный человек! Кроме того, «(невинно) к<оммунис>т — ведь тоже человек?» — Пауза. — «А о каких стихах о Москве Вы говорите?» — «О тех, что в Вес<еннем> Сал<оне> Поэтов[45], - кремлевские бока.» Я: — «Гм…» — Пауза. — «А что Вы в них любите?» — «Москву».
Он: — «Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина…» — Кто-то: «Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству.» Я, с захолонувшим сердцем — насильно: — «Отчество — это самооборона, ограда от фамильярности. — Зовите меня как Вам удобнее — приятнее…»
Он: — Марина — это такое хорошее имя — настоящее — не надо отчества…
Пошел меня провожать. Расстались — Ланн, похвалите — у моего дома[46]. На следующий день у С<кря>биных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал. — «Мне жалко Царевича, — зачем он всё спал?» — «А мачеху?» — «Нет, мачеха дурная женщина».
— У подъезда — Ланн, хвалите! — расстались.
На след<ующий> день (3-я встреча — всё на людях!) кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как З-хлетний мальчик, к<отор>ый верит, п<отому> ч<то> НЯНЯ САМА ВИДЕЛА. На этот раз — Ланн, не хвалите! — тоже расстались у подъезда, — только часов в 8 утра.
Ночь шла так: чтение — разговор о Ц<арь>-Д<евице> — разговор о нем — долгий. — Моя бесконечная осторожность — настороженность — чтобы не задеть, не обидеть: полное умолчание о горестях этих годов — его ужас перед моей квартирой — мое веселье в ответ — его желание рубить — мой отказ в ответ — предложение устроить в Крым — мой восторг в ответ.
Его рассказ о крымском походе — как отпускал офицеров (ничего не знал обо мне т. е. о С<ереж>е!) — как защищал женщин — бесхитростный, смущенный и восторженный рассказ! — лучший друг погиб на белом фронте. — Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь. — Через 5 мин. сплю. Раскрываю глаза. — Темно. — Кто-то, чуть дотрагиваясь до плеча: — «М<арина> И<вановна>! Я пойду» — «Борис!» — Спите, спите! — Я, спросонья: — «Борис, у Вас есть невеста?» Была, но потеряна по моей вине. — Рассказ. — Балерина, хорошенькая, «очень женственная — очень образованная — очень глубокая… и такая — знаете — широ-о-окая!» — Слушаю и в темноте кусаю себе губы. — Знаю наперед. — И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (всё это чуть ли не благоговейным тоном), но Б<орис> ей нужен п<отому> ч<то> он ее не мучит. Служит ей 2 года (с 16-ти по 18 лет!) и в итоге видит, что ей нужны только его — ну… «некоторые материальные услуги…» Расстаются.
Потом — хождение по мукам: мальчик стал красавцем и к<оммуни>стом — поищите такого любовника! —
И вот — в вагоне — на фронте — здесь на службе — всё то же самое: только целоваться! А в это время умирает мать. —
Ланн! Я слушала и у меня сердце бешенствовало в груди от вое-торга и умиления. А он — не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные свои кудри — тихо и глухо: — «Но я гордый, Мариночка, я никого не любил».
Курим. — Стесняется курить чужое. — «О, погодите, вот скоро я загоню шубу…»
Тогда Вы мне подарите сотню папирос 3-го сорта?
Вам-3-го сорта?! —
Глаза, несмотря на полнейшую темноту, загораются так, что мне — в самом мозгу — светло.
— «Почему нет? Здесь же всё — 3-го, кроме меня самой.»
Часа 4, пятый. Кажется, опять сплю. — Робкий голос: — М<арина> И<вановна>, у Вас такие приятные волосы — легкие! — Да? — Пауза — и — смех! — Но какой! — Ради Бога, тише! Алю разбудите! — Что Вы так смеетесь? — «Я дурак!» — «Нет, Вы чудесный человек! Но — всё-таки?» — «Не могу сказать, М<арина> И<вановна>, слишком глупо!» — Я, невинно: — «Я знаю, Вам, наверное, хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога — вот спички — там на столе хлеб, соль на полу у печки, — есть картофель.» И — уже увлекаясь: — «Ради Бога!» Он, серьезно: — «Это не то». Я, молниеносно: — «А! Тогда знаю! Только это безнадежно, — у нас всё замерзло. Вам придется прогуляться, — я не виновата, — советская Москва, дружочек!»
45
…
46