О другом. Чтобы понять тебе меня в другом, в моем соответств<енном>, нужно было бы тебе говорить вещи, которые написать нельзя, я большой трус, рука не отваж<ится>. Из-за трусости руки, да что — руки: языка! я и загубила свою ж<изнь>. Из-за невозможности сказать.
А внутри выла и орала (выло и орало) с первой минуты. Борис, пойми меня: я всю жизнь и в данный час не на воле и не на привязи, жена и не жена, не чья-нибудь и не ничья, я со всей моей четкостью так напутала… Есть грубые слова и всё, и здесь бы многое дал формальный метод. И главное: что я всё чудесно знаю: гениальный врач над безнадежным больным (это я, кстати, сказала о Прусте [62]).
Борис, я всегда жила любовью. Только это и двигало мною. Все вещи напереч<ет>, н<и> одной безымянной, хотя чаще: псы, а не отцы. Сейчас — до-олгое сейчас — полных четыре года я никого не любила, ни одного поцелуя никому — 4 года. Сначала (Поэмы конца, горы, Крысолов, Тезей) жила старым порохом. Письмо с моря — игра (с морем!), Попытка комнаты — <пропуск одного слова>. Федру я уже писала в окончательном тупике, абсолютно равнодушная к ее судьбе / ко всем в ней, так же. Начало иссякновения. Прорыв — Письмо к Рильке, единственная после Крысолова моя необходимость за эти годы. Был бы жив Рильке, приехал бы ты. —
С 1925 г. ни одной строки стихов [63]. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как человек, любви — источник. Поэт мне будет служить до последнего вздоха, живой на службе мертвого, о, поэт не выдаст, а накричит и наплачет, но я-то буду знать. Просто: такая жизнь не по мне, в Чехии был колодец, и ведро, и деревья, и нищенство, и всё, что ты знаешь и чего не знаешь, в общем я всю Чехию насквозь пролюбила, отсюда — всё. А сейчас тоска без тоски: всё же промчится скорей песней обманутый день [64]. И я их гоню, да, загоняю, зовут — иду, в музей так в музей, на лекцию так на лекцию, и ничего мне этого не нужно, мне нужен физический стук чужого сердца в ухо, иногда завидую врачам.
Мне нужна моя собственная душа из чужого дыхания, пить себя. Та сушь, которой я сначала так радовалась, губит меня.
Сейчас Егорушка по долгу чести [65]. Сказка, небывалая сказка, сама себя завораживаю — о как я знаю свою кривую. С 42° Поэмы конца к 35° Федры, к 32° Поэмы Воздуха.
Пойми меня правильно. Крысоловом (мною во мне) я отыгрывалась, как когда-то Царь-Девицей [66]. Ведь две возможности справиться: либо Поэма Конца (ты, тебя, тебе, тобой и т. д.), либо Крысолов / либо войти в рану, поселиться в ней, либо засыпать ее горящей золой, на которой новый дом. Этой золой и домом был Крысолов. В рану — над раной — но всегда РАНА.
А — с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко. Я смотрю на рост своих волос и радуюсь гущине. И радуюсь погоде. И всему очередному, вплоть до блинов у Карсавина [67], которые пеку не я. В ушах жужж<ание> Ев<разийцев> (сл<овно> <пчелиный рой?>), в глазах пробеги очередного фильма, вчера например Декабристы [68]. Кстати, вчера впервые <с> России услышала ушами слово «товарищ» (зал был советский), очевидно здешние опаздывают. Смотрела, думая о тебе, на всех молодых советских барышень, в меру нарядных, в меру сознательных, улыбалась.
Да, Борис, сейчас умирает брат моей подруги, брат Вашего московского Чацкого (Завадский), Володя [69], которого мы с С<ережей> угов<орили> сделать операцию. Он совсем умирал (туберкулез кишок), мы понадеялись на нож, Алексинский сделал чудо [70], больной стал было поправляться, но с удесятеренной силой перекинулось на легкие, словом общий туберкулез, безнадежн<ый>. Если бы меня через стену родных, врачей и сиделок допустили к нему, я бы сказала ему: «Володечка, на час раньше или на час позже… Позвольте мне открыть окно, впустить к вам солнышко и взбрызнуть вам столько морфия, чтобы вам стало совсем хорошо — навсегда». Я бы говорила с ним весело и деловито, как лучшие врачи — наверняка. И — м<ожет> б<ыть>, не знаю, скорей да — предложила бы ему поменяться, уступая бы ему свои остающиеся годы, как всегда всю жизнь и особенно в Советской России уступала вещи тому кто наиболее — более меня! — в ней нуждался, будь то хлеб или книга или <оборвано>. Принадлежность вещи по признаку наипервейшей в ней необходимости, вот мое освящение и освещение собственности.
62
Пруст Марсель (1871–1922) — французский писатель. Цветаева высоко ценила его талант. 25 февраля 1930 г. участвовала во французско-русском собрании, посвященном писателю, выступала в прениях. См. письмо к С.Н. Андрониковой-Гальперн от 20 февраля 1930 г. и коммент. к нему. Точной цитаты найти не удалось.
63
Несколько стихотворений были написаны в 1926 г.: «Брат по песенной беде — …», «Тише, хвала!», «Кто —
64
…всё же промчится скорей песней обманутый день. — С.Я. Парнок в сборнике стихотворений (1916) поставила эту строку, восходящую к Овидию, эпиграфом к четвертому разделу. Этой же строкой заканчивается ее стихотворение «Если узнаешь, что ты другом упрямым отринут…» (1912). (
65
В 1928 г. Цветаева вернулась к поэме «Егорушка», начатой в 1921 г. Однако она так и не была завершена.
66
Крысоловом (мною во мне) я отыгрывалась, как когда-то Царь-Девицей. — См. письмо Б.Л. Пастернаку от первой половины февраля 1928 г. и коммент. к нему.
67
Карсавин Лев Платонович (1882–1952) — историк, философ, богослов, один из лидеров евразийского движения. Выслан из России. Цветаева и Карсавин нередко встречались. Через Карсавина, а затем, после его отъезда в Литву (1928), через его семью, на несколько лет задержавшуюся во Франции, А.А. Тескова пересылала из Праги Цветаевой денежную помощь. Жена Л.П. Карсавина, Лидия Николаевна (урожд. Кузнецова; 1881–1961), преподаватель, была членом Комитета помощи Марине Цветаевой (1930-е гг.).
68
«Декабристы» (1927) — первый в СССР историко-революционный фильм (немой) о восстании декабристов, снят режиссером Александром Викторовичем Ивановским (1881–1968). Посвящен столетию восстания.
69
Завадский Владимир Александрович (1897–1928) — младший брат подруги Цветаевой, В.А. Аренской (Завадской; о ней см. коммент. 1 к письму Н.П. Гронскому от 29 августа 1928 г.). На его смерть Цветаева откликнулась поэмой «Красный бычок». Опубликована в «Воле России». 1928. № 12. (СС-3).
70
Алексинский Иван Павлович (1871–1955) — хирург, профессор, общественный деятель. Окончил медицинский факультет Московского университета. Член I Государственной думы. Работал в госпиталях во время Первой мировой и Гражданской войн. Участник Белого движения. В эмиграции с 1920 г., в 1923 г. обосновался в Париже. Один из основателей Франко-русского госпиталя в Вильжюифе, под Парижем. Работал в нем хирургом. Летом 1935 г. в этом госпитале оперировал Мура по поводу аппендицита. Председатель Общества русских врачей имени Мечникова. Участвовал в организации благотворительных вечеров в пользу неимущих больных и безработных. После 1937 г. переехал в Марокко.