Зато сам Родзевич произошедшее воспримет довольно прохладно:
«К рождению Мура я отнёсся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. „Думайте что хотите. Мур – мой сын или не мой, мне всё равно“. Эта неопределённость меня устраивала. Моё поведение я, конечно, порицаю… Я тогда принял наиболее лёгкое решение: Мур – сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой. Но она так и не сказала мне правду… Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю»[40].
В отличие от любовника, законный супруг Цветаевой поступил вполне по-мужски, сразу же признав сына своим. Именно Эфрон назвал ребёнка, к которому, по его признанию, «испытывал особую нежность», Георгием[41]. Отец очень хотел, чтобы его мальчик прожил более счастливую, чем у него, жизнь.
И всё-таки тот период жизни в чешской деревне Вшеноры, возможно, самый счастливый для Эфрона за все послереволюционные годы. Во-первых, у него, наконец-то, родился долгожданный сын. А во-вторых, в «Современных записках» (самом, к слову, престижном эмигрантском журнале) появляются главы из его книги, посвящённой теме «добровольчества». Тогда же появляется более-менее постоянная работа в редколлегии журнала «Своими путями». Правда, за два года работы там он написал лишь три статьи, в лучшей из которых – «Эмиграция» – подчёркивалось, что возвращение в Россию «связано с капитуляцией». Капитуляцией перед чекистами, добавляет он, ибо «меж мной и полпредством лежит могила Добровольческой армии». (Запомним эту эфроновскую фразу.)
Помимо Эфрона-публициста, на страницах других изданий русский читатель знакомится и с Эфроном-прозаиком, написавшем три довольно-таки интересных рассказа – «Тиф», «Тыл» и «Видовая». Причём первые два созданы на основе реальных событий, пережитых им в военной России.
Занимается издательской деятельностью и Марина. Вместе с Валентином Булгаковым, бывшим секретарём Льва Толстого, она издаёт альманах«Ковчег». К сожалению, из затеи сделать его периодическим изданием ничего не вышло: после выхода первого номера (именно в нём был напечатан рассказ Эфрона «Тиф») на выпуск второго не хватило денег.
Впрочем, было уже не до этого. Первый (и единственный) номер своего альманаха Марина будет читать уже в Париже. «Удушье» тихих деревенек останется позади…
Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.
Глава III
…Париж создаёт настроение. Конечно же, приподнятое. И это несмотря на то, что город-эгоист, живущий сам по себе, вовсе не желает кому-то понравиться. Он вообще ничего не хочет, этот привыкший к обожанию монстр. Тем не менее со времени своего основания французская столица чем и занималась, так это делала людей счастливыми – обедневших лавочников, разорившихся дворян, военных, потерявших последнюю надежду на пути к маршальскому жезлу, или отчаявшихся выбиться в люди отпрысков тайной любви высокородных повес с легкомысленными служанками. Все они, потерпев фиаско где-нибудь в солнечном Марселе, угрюмом Тулоне или провинциальном Лиможе, рано или поздно непременно оказывались в Париже – городе, который, как был уверен каждый, обязательно поможет начать «с чистого листа». Мечта окрыляет. Она на то и мечта: либо сбудется, либо – нет. Новая жизнь требует настроения в соответствии с задуманным. Чем крепче крылья, тем больше шансов реализоваться.
Париж – город-магнит; он буквально завораживает, приманивая даже тех, кому, казалось бы, и надеяться-то не на что. Не говоря уж о личном счастье. Странно, но даже отпетые неудачники умудряются находить здесь толику утраченной радости. И всё же при всей своей кажущейся доброте Париж равнодушен, холоден и даже циничен. Одинокий утёс, о который разбиваются несбывшиеся надежды. Но вот парадокс: даже зная об этом, люди, словно наивные мотыльки, упорно тянутся туда, где внешний блеск, суета и помпезность не оставляют путей к отступлению.
«И вот… поезд несёт меня к Парижу, – вспоминал Роман Гуль. – Каруселью отбегают сиреневые домики, плещущие розами палисадники, как картонные вертятся сероствольные платаны, кудрявые девушки в пёстрых платьях пролетают мимо, их застлали рекламные щиты коньяков, пудры, прованского масла. Неясным беспокойством ощущается близость Парижа.
41
Как видно из воспоминаний Ариадны Эфрон, она хотела назвать новорождённого брата Борисом.