Еще совсем маленьким Михаил пристрастился к верховой езде, упражнялся с гирями, очень любил бороться. И редко кто из сверстников мог победить его. Брат Николай удивленно спрашивал:
– Что ты, в цирк готовишься, что ли? Зачем тебе все эти тренировки? Для чего силы копишь?
И Миша отвечал с детской непосредственностью:
– Силы нужны мне, чтобы не нуждаться в посторонней помощи, если потребуется передвинуть письменный стол или шкаф с книгами.
Эта привычка все делать самостоятельно, не прибегать без необходимости к помощи других осталась у Миши на всю жизнь. У него были руки, которые в народе называют золотыми. Шутка ли сказать, будучи кадетом, он собственноручно изготовил скрипку.
А что до физической силы, то она у Михаила была действительно исключительной. Уже взрослым он нередко сажал кого-нибудь из нас на стул и поднимал его за одну ножку на вытянутой руке.
Но не только шумные игры и спорт увлекали Мишу. Он рано научился читать и мог часами сидеть за книгой, не замечая ничего вокруг. Любил устраивать вместе с братьями «представления». Пьесы сочиняли сами и сами же рисовали смешные афиши. Главными действующими лицами обычно бывали Михаил и Шура. Николай открывал и закрывал занавес, а также исполнял обязанности суфлера. Игорь играл на рояле.
Когда старшие братья и сестра начали танцевать, Миша сразу превзошел всех. Ему легко удавалось исполнять самые замысловатые танцы с двумя стаканами в руках, не расплескивая воду. В дальнейшем, в военном училище, он танцевал на балах с Надей, и никто не мог оторвать восхищенного взгляда от этой красивой, ладной пары.
Отец наш был убежденный атеист и в таком же духе воспитал детей. Самым воинственным безбожником стал Михаил. Он выдумывал всевозможные антирелигиозные истории и подчас даже «пересаливал», невольно обижая живущую в нашем доме набожную портниху Полину Дмитриевну. Но если Полина Дмитриевна все прощала своему любимцу, мама иногда пыталась утихомирить антирелигиозный пыл расшалившегося сына. Правда, это ей не всегда удавалось. Однажды после нескольких безуспешных замечаний, рассердившись не на шутку, она вылила на голову Мише чашку холодного чая. Тот вытерся, весело рассмеялся и продолжал как ни в чем не бывало…
С малых лет Миша просил отца отдать его в кадетский корпус, но отец был против. Он уступил этим просьбам только после того, как у Миши появились переэкзаменовки и тот дал слово учиться отлично, если ему разрешат стать кадетом. В корпусе Миша учился превосходно, переходил из класса в класс с наградами.
Хочется сказать еще об одной рано обнаружившейся, столь милой нам черте Михаила – его трогательном отношении к братьям и сестрам. Это был впрямь надежный наш защитник и, если можно так сказать, ходатай по делам братьев и сестер перед родителями.
Однажды Миша, возвратившись вечером домой, застал в слезах младшую сестренку Марусю. Папа с мамой ушли в гости к тете и не взяли ее с собой. Миша быстро принял решение:
– Одевайся, пойдем к тете со мной.
Тогда и остальным сестрам захотелось в гости. Михаил не заставил себя долго упрашивать:
– Собирайтесь.
Он взял на руки Марусю, и мы всей компанией отправились к тете. Путь был неблизкий. Добрались лишь часам к десяти вечера. Когда ввалились в гостиную, там все ахнули…
К сестрам своим Миша был особенно добр, щедр и снисходителен. Он разрешал нам делать все, что захочется, и сам охотно участвовал в любой нашей шалости. За это мы платили ему безграничной любовью.
Нас очень огорчало, что Миша, живя в корпусе, почти не ест конфет. По предложению Сони мы стали откладывать для брата часть из тех сладостей, которые получали сами. И в первый же праздничный день, когда Миша появился дома, молча положили собранные конфеты в один из карманов его шинели. Ничего не подозревавший Михаил на другой день отправился в корпус, и только там швейцар обратил его внимание на оттопыривавшийся липкий карман – конфеты растаяли…
За кадетским корпусом последовало Александровское военное училище. Период учебы там, как мы сейчас понимаем, был очень важным в человеческом становлении Михаила. Именно тогда прочно стали складываться его пристрастия и взгляды.
Если говорить о пристрастиях, то это прежде всего глубокий, не ослабевавший с годами интерес к музыке. Музыка была воздухом, наполнявшим наш дом. Играли все: и дети, и отец, и бабушка. У нас стояло два рояля. Один свой, на котором некогда давал концерты Антон Рубинштейн. Второй брали напрокат. Часто к нам приходил знаток и теоретик музыки Николай Сергеевич Жиляев, сохранивший с Михаилом Николаевичем самые сердечные отношения на всю жизнь.
В годы пребывания Михаила в училище началось его сближение, а затем и дружба еще с одним хорошим человеком – Николаем Николаевичем Кулябко. Он сыграл важную роль в судьбе нашего брата. Под несомненным влиянием Н. Н. Кулябко у Михаила Николаевича стало вырабатываться в ту пору свое, все более критическое отношение к самодержавию.
Однажды во время прогулки няня повела нас посмотреть приехавшего в Москву царя. Когда Миша узнал об этом, он принялся объяснять нам, что царь – такой же человек, как всякий другой, и специально ходить смотреть на него глупо. А потом через стену мы слышали, как Михаил в разговоре с братьями назвал царя идиотом.
Годы пребывания Михаила Николаевича в Александровском училище – последние годы его беззаботной юности. Окончание училища совпало с началом мировой войны. Брат сразу же уехал в свой полк. От него стали поступать письма с фронта. Только осенью 1914 года он на день или на два вырвался в отпуск. Приезд этот был обусловлен смертью отца. Мы не сообщали Мише о постигшем нашу семью горе, но он сам почувствовал неладное и при первой же возможности приехал в Москву.
А месяца три-четыре спустя имя брата появилось в газетах в списке убитых. Мы были потрясены. Но, к счастью, это оказалось ошибкой. Недели через две выяснилось, что Михаил находится в плену.
Его письма из плена неизменно начинались фразой: «Жив-здоров, все благополучно». Но мы-то уж понимали, насколько относительно это «благополучие». В одной из открыток Михаил с присущим ему юмором сообщал: «Сегодня нам давали мед, который вкусом и цветом похож на ваксу».
Своими письмами брат все время старался подбодрить нас, уверял, что скоро увидимся, советовал читать «Слово о полку Игореве», намекая на побег из плена. И он действительно неоднократно предпринимал попытки бежать из неволи. Но лишь в 1917 году они увенчались успехом.
И вот однажды, когда мы все собрались за обеденным столом, неожиданно распахнулась дверь и на пороге появился худой, измученный человек. Лишь по улыбке мы узнали нашего Мишу.
Дни, проведенные им с семьей, были для нас днями беспредельнгого. счастья и бесконечных расспросов. Мы дознавались, как он бежал, как скрывался, чем питался в пути, каким образом шел ночами по незнакомым местам. Михаил не очень охотно вспоминал обо всем этом – слишком много перенес. На привезенных им из Швейцарии[1] фотографиях он походил на мумию и был страшно оборван.
Через трое суток Михаил опять покинул нас и отправился в полк. На этот раз разлука была недолгой. Он вернулся к нам зимой, примерно в декабре.
Мы жили тогда в селе Вражском, под Пензой, в бывшем имении нашей бабушки. Крестьяне на сходе постановили оставить там для нас наш дом.
Свое не ахти какое хозяйство мы вели сами. Самым тяжелым делом была, конечно, заготовка дров. И Михаил сразу же взял на себя главные заботы об этом. Он всячески старался избавить родных, и прежде всего маму, от непосильного труда.
В январе 1918 года Миша опять оставил нас – уехал в Москву. Там в его жизни произошли важнейшие события. Он вновь встретился с Н. Н. Кулябко, который дал ему рекомендацию в партию и познакомил с Владимиром Ильичей Лениным.
Месяца через три, уже весной, Михаил только на день заехал к нам. Даже не заехал, а зашел. Ямщик смог довезти его лишь до деревни Варварки, и последние семь-восемь километров Миша добирался пешком по колено в грязи. Перепрыгивал с льдины на льдину, преодолевая уже тронувшуюся реку. И когда добрел до дому, на нем не было сухой нитки.