— Не спишь, сынок?
Молодой солдат шепотом, точно сообщая величайший секрет, спросил:
— Господин капрал, землю дадут?
— Какую землю?
— Да после войны… тем, кто воевал.
— После войны? Не знаю. Во время войны, может, и получишь себе на могилку… А почему ты спрашиваешь? Ты кто такой, сынок?
— Я Пишта Хорват. Из Летене, из поместья Карои.
Он сказал это так, будто деревню Летене знают все, а поместье Карои принадлежит лично ему.
— Сколько тебе лет, сынок?
— Семнадцать.
— А как же ты попал сюда? Ведь тебе еще рано призываться?
— А я добровольцем пошел.
— Добровольцем?.. Это здорово! — буркнул Новак. — Стало быть, поместья Карои хочешь защищать?
— Черта с два!.. Говорят, те, кто добровольцем пошел, после войны землю получат… Вот я и удрал из дому, да и явился в тридцать второй пештский полк. А правда дадут, господин капрал?
— Кто это тебе сказал?
— Приказчикова жена.
— И только тебе сказала?
— Только мне.
— А кем тебе приказчикова жена приходится? — строго спросил Новак, затаив улыбку.
— Уж это, господин капрал, зря спрашиваете, все равно не скажу, — шепнул парень Новаку на ухо. — В июне приказчик поехал в шомодьские поместья Карои. Словом, мне жена его сказала…
— А в конце июля он вернулся?!
— А вы почем знаете? — удивленно спросил парень.
— Скажи, сынок, ты всегда таким был?
— Каким? — шепотом спросил парень, щекоча теплым дыханием ухо Новака.
— Таким ослом! — шепнул ему Новак в ответ. — Тебя же эта сука вокруг пальца обвела, чтоб отвязаться. Не понимаешь?..
— То-то и оно, что понимаю, потому и спрашиваю, господин капрал. Я даже ночью все про это думаю… Вокруг пальца обвела… А теперь-то мне что делать?
— У тебя есть родные в Пеште?
— Есть. Сестренка младшая, Маришка. Она служит на проспекте Юллеи.
— Вот что, Пишта, послушай-ка меня. Может быть, ты когда-нибудь и получишь землю. Конечно, не таким путем, как приказчикова жена сказала, а другим: сам ее возьмешь.
— Я?
— Ты! И не только ты!.. А теперь сматывайся, да поживей… Утром разыщи свою сестренку Маришку и пожелай ей доброго здоровья. Пусть она купит тебе на барахолке штатскую одежду. Переоденься в нее. А эту, что на тебе, на портянки разрежь… Зимой пригодятся. И пусть Маришка по почте запросит из дому твою метрику. И ступай работать на завод. Чернорабочим возьмут. И пока твой возраст не пойдет, тебя здесь ни одна собака разыскивать не станет. Понял? Эх ты, Пишта!
— Einundzwanzigstes Marsch-Bataillon, habt Acht![34] — послышалась команда.
Снова загрохотал оркестр. Зазвучал «Готт ерхальте».
«Да, людей много, и все-то разные…» — подумал Новак, глянув на стоявшего перед ним огромного Габора Чордаша. Плечистый, рослый мужик был родом из Ходмезевашархея, где у него было два хольда земли и пятеро детей. И станом, и нравом, и особенно недоверчивостью своей он больше всего напоминал бук. Уже все деревья распустились вокруг, а бук все еще не выпускает листочки: ждет. Взаправду пришла весна или обмануть его хотят? Зато с листвой он позже всех расстается; чем он завладел, за то уж держится крепко, вот и январь подойдет, а он все еще не сбрасывает листья. Жалко! Так и Чордаш. Уж если втемяшится что в голову, так хоть топором теши.
Несколько недель он ни слова не говорил, кроме «Да!», «Нет», «Слушаюсь, господин капрал». Но вот, наконец, будто прорвало его.
— Господин капрал! Хоть сложите всех социал-демократов в один мешок, а все равно они одного Андраша Ахима[35] не стоят…
— Это почему?
— Потому что Ахим землю хотел дать… За то и пристукнули его господа хорошие… Он небось не спрашивал, как эта дубина Доминич: «А сколько членских взносов платит ходмезевашархейская организация землекопов?..»
Еще когда стояли на улице Петерди, Чордаш рассказывал Новаку — после двух недель молчания («Человека прощупать надобно сперва»), — как прошла у них в деревне первая ночь после объявления войны.
— Сидели мы в корчме. Калякали о том, о сем; слова-то без ручки, ухватиться не за что, так и скачут друг за дружкой; но только народ озабочен, все думает-гадает, как оно будет дальше, как жить-то станем. Вдруг входит нотариус со своей собакой. Оглядывается вокруг и спрашивает: «Что такое? Эй, люди! Никак помер кто! Или мы не мадьяры? Вина давай! — гаркнул нотариус. — Выпьем!» Потом потребовал тазик. Поставил на пол, налил вина. Пусть, мол, и собака выпьет на радостях, что война началась. А собака залезла под стол, и ни в какую. Тогда нотариус вытащил ее, беднягу, за уши и стал тыкать мордой в вино. «Пей, коли говорю, шут тебя подери!» Пес заскулил, а пить не стал. Тогда нотариус заказал телячьей печенки и накрошил ее в таз. Собака осторожно зубами выбирала куски печенки. Да, видно, ей потом и вино пришлось по вкусу, потому что взялась она его лакать… Пьяная напилась, закувыркалась на полу, залаяла, завыла, будто на луну. Нотариус хохотал поначалу — за живот держался, но, когда и мужики смеяться стерли, он пинком зашвырнул пьяного пса под стол. «Ну что, будете пить? — крикнул нотариус. — Эй, корчмарь, вина подавай! На всех!» Ну, тут уж трезвон пошел по деревне. Вся беднота привалила в корчму. Иные прямо из кроватей да в чем спали — в корчму, чтобы не упустить дарового угощения. Первым туда прибежал босой мужичонка в одних портках. Идет, а сам не верит, Вошел, поздоровался. Нотариус сидит на столе, будто король на троне восседает. И махнул эдак палкой. А тот, что в одних портках, схватил флягу, прижал к себе — чтоб никто не отнял, да и запел: «Лайош Кошут нам сказал». Нотариус хохотал так, что чуть под стол не свалился. Народу набилось — яблоку негде упасть: корчма закачалась, как корабль. Ох, и чудная же ночь была! Перепились все вдрызг. Поют. Орут. Кто о чем… «Живьем зажарим сербов!» Нашлись и такие, что, не разобравшись, кричали: «Да здравствует наш любимый депутат!» Они-то, горемычные, думали, что депутатские выборы подошли, потому их и вином даровым угощают. Ну, а под конец передрались все. Тот, что первым вошел, в портках и босиком, так с бутылкой в руках и вылетел в окно. Вот так-то и началась у нас война, господин капрал, товарищ Новак…
35