Что ж ему-то, Фифке, подарить? Мартон ломал голову. Денег у него нет, вещей, которые мог бы подарить, тоже. Два месяца назад он отдыхал в Сентмартоне, вот ему и пришло в голову, что хорошо бы Фифку Пса взять с собой отдыхать. Ведь Фифка еще никогда не уезжал за город, он и знать не знает, что такое деревня, лес, поле, как пенится парное молоко, как тускло блестят виноградины на лозах, как пахнет кукуруза, поджаренная на костре, «Но в Сентмартон я не могу его взять с собой. Что скажет тетушка Терез, если привезу к ней еще одного нахлебника, к тому же и не родственника, а просто Фифку Пса? Наняться, что ли, на месяц юнгами на пароход? Но ведь и мне велели приходить только к весне, потому что скоро кончится навигация… Да и возьмут ли весной, это тоже еще бабушка надвое сказала… А если на экскурсию пойти? Погода пока стоит хорошая… Денька на два… на неделю… на две недели… на месяц…»
Так и зародился знаменитый план. Сперва Мартон хотел взять с собой только Фифку. Потом вспомнил и про Тибора Фечке. Тибор тоже никогда не отдыхал еще на лоне природы, а он ведь бледный и худой. Как же можно его оставить? К тому же Тибор любит его больше всех и уж никак не виноват в том, что у «его нет таких знакомых, которым надо было бы уроки давать. «Захвачу с собой и Тибора!» И он направился к Гезе Мартонфи. А когда излагал свой план, в пылу разговора назвал в числе «бесплатно отдыхающих» не только Тибора Фечке, но и Петера Чики и Лайоша Балога. «Вот когда узнают ребята, как прекрасна природа! Знаешь, Геза, хоть погожий день, хоть ненастье — природа всегда прекрасна и все прекрасно в этом мире!»
После долгих размышлений Фифка Пес одобрил план. Тогда Мартон в целях «основательной и детальной разработки» плана и для того, чтобы установить день «отбытия», собрал ребят на «совещание» в квартиру Лайоша Балога, которая состояла из двух комнат и поэтому была наиболее удобна.
Отец Лайоша, еще молодой, тридцативосьмилетний мужчина, был парикмахером. Мать Лайоша была того моложе. Шестнадцати лет вышла она замуж за смуглолицего Петера Балога и родила ему восемь детей. Половина из них — две девочки и два мальчика — осталась в живых. Все они были черноволосые, черноглазые, чернобровые — и брови у всех были такие, что твои усы. Исключением была младшая дочь. У ней, бог знает почему, и глаза были голубые и волосы такие рыжие, что вот-вот вспыхнут пламенем, а белоснежная кожа лица была вся усыпана рыжими веснушками — словно зернышки клубники бросили на сливки. «Не родись она дома, — рассуждал Петер Балог, — я подумал бы, что ее в больнице перепутали. Такие случаи я знаю. Но чтобы в утробе матери перепутали младенца — в жизни не слыхал такого». — «Да успокойтесь вы, господин мастер! Нет тут ничего особенного! Просто краска вся вышла!» — утешали терзавшегося сомнениями парикмахера его клиенты. «Какая там краска? Что за глупости! — возмущался мастер, подправляя бритву, но, быстро спохватившись, любезно добавлял: — Шутить изволите?»
Вопрос о «рыжем» отпрыске черноволосых родителей обсуждался во всеуслышание, и в этом не было ничего особенного. В парикмахерских — этих своеобразных клубах или казино того времени — обсуждалось все, начиная от расстройства желудка и кончая судьбами австро-венгерской монархии. Правда, даже на самые сложные вопросы не тратили времени больше, чем нужно для бритья; или, в лучшем случае, для бритья и стрижки. Задавил трамвай кого, убили кого-нибудь или ограбили; растрата, семейная жизнь, самоубийство, воспитание детей, актрисы, футбол и бега; состояние торговли и промышленности; язык команды в венгерской армии, а теперь, с началом войны, положение на фронтах; правильное и неправильное руководство военными действиями; замечательные стратегические решения; русские, французы, сербы — здесь обсуждалось все, пока щелкали ножницы, трещала борода под бритвой, шипя, вырывался одеколон из кривой трубочки, пока не раздавался завершающий все парикмахерские маневры вопрос: «Пудру прикажете?»
Примечательно было то, что, когда у Петера Балога мастерская была в первом районе, он бранил «безродных социалистов», ругал антигабсбургские партии, превозносил католические школы (которые, «сударь, стоят намного выше государственных школ… Да, да! Страшная подрастает молодежь, не то что, прошу прощения, в наше время. Ужас берет, когда подумаешь, чем это кончится. Никого, ничего не почитают, ни бога, ни короля, ни богатство. Наступает конец света! Ой-ой-ой, ой-ой!.. Пудру прикажете?»). Когда же парикмахерская Балога переехала в шестой район, на улицу Лехел, он выступал в защиту всеобщего избирательного права, ратовал за «Три восьмерки»[48], возмущался ночной сменой и требовал передачи школ в руки государства. «Довольно с нас попов! Здесь, товарищ, революция нужна, революция. Пудру прикажете?» А теперь вот уже несколько лет его парикмахерская помещалась на проспекте Йожефа, и он вместе с подмастерьями придерживался либеральных взглядов. Под тот же треск бритвы обсуждался вопрос о самостоятельной таможенной территории, о венгерском эмиссионном банке и армии; предлагалось решение школьных проблем предоставить самим родителям. «Кому попы нужны, пусть обучают детей у попов, должна же быть свобода совести! Сударь, это ж неслыханно, чтобы в современном государстве латифундии и церковные поместья душили крестьянство. Ведь подорвана покупательная способность большей части населения страны. Потому и чахнет венгерская промышленность и торговля. Это уже вопрос не свободы совести, а нашего всеобщего благосостояния. Вот где, сударь, собака зарыта… Пудры?»
48
Лозунг тогдашней социал-демократии: восемь часов работать, восемь — спать, восемь — на культурные нужды.