— Ладно, оставлю! — согласился на этот раз в виде исключения Балог. — И если хочешь знать, я еще тоже не решил окончательно: женюсь или нет.
Мальчишки снова рассмеялись.
— Ну вот видишь, — ответил Мартон и, засмеявшись, ласково добавил: — Осел ты, вот кто! — И «осел» прозвучало у него лаской. — Потому что… потому что… всегда оригинальничаешь…
— И ты тоже! — крикнул ему в ответ Лайош. — И ты тоже!
— Ладно! — махнул рукой Мартон. — Давай не спорить сейчас… Ладно!
И он затянул какую-то непристойную деревенскую песню, которую знали все и задорно, весело подпевали. Когда песня кончилась, очевидно, для того, чтобы оправдаться, все во главе с Мартоном стали рассуждать о том, что песня эта вовсе не грубая, а естественная, а то, что естественно, не может быть уродливым. И до чего же она короткая и выразительная. И один «анализировал» и другой; все возбужденно говорили наперебой, словно желали грудой слов уравновесить чувственность песни и свое любопытство.
Мартон, крикнув вдруг: «Довольно философствовать!», без всякого перехода запел детскую песенку — когда-то ее пели в школе с каждым наступлением весны. Ведь и у песен был свой черед; зимой распевали: «Падает, падает снег, и ветер стучится в окно», а весной:
Летела песня, и летела пыль из-под ног.
Ребята пришли в деревню.
Постучались в первые ворота. В ответ раздался истошный собачий лай. Из калитки вышел пожилой крестьянин с вилами в руке — на блестящих стальных зубьях дрожали кусочки навоза. Ребята стали полукругом. Чики еще перед тем, как постучали, снял пиджак, завернул рукава сорочки, чтобы видно было, какие у него бицепсы. Остальные мальчишки тоже все стали навытяжку. Мартон вышел вперед, подошел к пожилому хозяину и, поглядывая то на зубья вил, то на него самого, объяснил, что им нужно.
— Nix![52] — ответил мужик с вилами. Сплюнул и повернул во двор. Калитка захлопнулась, звякнула щеколда.
— Nix? — Мартон бессмысленно уставился на калитку. — Дядя! — крикнул он. — Любую работу!
Ответа не последовало, только собака заливалась истошным лаем.
— Ну ладно! — буркнул Мартон и, смущенно оглянувшись, бросил взгляд на Лайоша, который, как и остальные, не успел еще опомниться после этой сцены.
И все-таки Мартон наскочил на него.
— Ты что нос повесил? Думаешь, все пропало? Это же шваб, осел, он и по-венгерски-то, может, не знает, не понял даже, что я ему сказал. И спросить-то не спросил, какую мы плату требуем. А может, мы вовсе задаром собрались работать? — заорал Мартон в надежде, что калитка откроется опять и мужик — а он наверняка стоит за воротами — выйдет. Но он не вышел. — Здесь дворов на наш век хватит? Пошли дальше!
Но и во втором доме их встретили не лучше. В третьем — так же. В пятом, шестом — то же самое. Попадались и такие дома, где даже ворота не открывали, только бурчали что-то невнятное. Может, мужики переделали всю работу и за тех, кто в армию пошел? А может, они уже управились со всеми осенними работами и не нуждались в помощниках? Но не исключено, что городских мальчишек не почитали за людей и даже разговаривать не хотели с ними.
Дома, которые с дороги казались приветливыми, смотрели теперь молча и отчужденно, как будто покойники. Зато деревенских детишек собиралось все больше и больше; они следовали шагах в двадцати-тридцати и молча, исподлобья поглядывали на путешественников. Когда же ребята постучались в очередные ворота, в них полетел град камней.
Словесного объявления войны не было. Ребята не успели прийти в себя от внезапного нападения, не успели даже спросить: «Что это?», как Тибору уже угодили камнем в лоб. Парень зашипел от боли и схватился за голову. Мартон подскочил к нему и крикнул:
— Покажи!
Серая ссадина окаймляла синевато-лиловую впадинку. Крови не было.
— Больно? — спросил Мартон, и, словно в ответ на вопрос, из зубчатой ссадины выскочили вдруг капельки крови и быстро-быстро закапали на брови мальчика. Брови налились кровью, заалели, и кровь, собираясь в большие капли, начала медленно падать на землю.
Страшная ярость обуяла Мартона.
— Вперед! — крикнул он товарищам и помчался по пыльной деревенской улице на толпу крестьянских ребятишек.
Петер Чики подхватил такой камень, что им можно было быка зашибить. А детишки, пустив новый залп камней, кинулись по домам, откуда, очевидно, следили за событиями, потому что все ворота внезапно распахнулись со скрежетом и тут же еще быстрее захлопнулись за ними. А во дворах стали, видно, спускать собак с цепей. Псы лезли через подворотни и, храпя и лая, бросались на городских подростков. А те стояли посреди улицы, сбившись в кучку. Влажно поблескивавшие зубы собак сверкали под криво вздернутыми губами. Собаки наскакивали, брызгали слюной от ярости и выли в смертном ужасе, словно с них живых сдирали шкуру.