Он хотел икнуть, но не мог. Побледнел вдруг. Лоб у него покрылся холодной испариной. Селеши встал, шатаясь, прошел к дивану. Рухнул на него, вытянув вперед руки, — с пальцев свисал розовый крем. Остальные даже и не заметили, что капитан отошел от стола. Только официант бросился к нему, распустил ремень на брюках, вытер крем, прилипший к пальцам, повернул гостя набок, чтобы голова его в случае чего свешивалась над полом.
Сидевший за столом поручик схватил фужер из-под шампанского и, завопив: «Петр!», разгрыз зубами стекло.
— Пошлите меня на Сербию… Я один их расколошмачу! — заорал он.
— А я, — крикнул сидевший напротив подпоручик, — с одним полком венгерских гусар за два месяца расколочу русских!
— За два месяца! — Поручик сплюнул. — Дайте мне сотню гусар, и, честное слово офицера, я за десять дней буду в Москве… Что стоит венгерскому коню проскакать сто километров в день! Не веришь?.. Сомневаешься в моем честном слове?
Он схватился за саблю.
— Я, дружочек? — спросил подпоручик и, чуть не плача, добавил: — Не думаешь же ты, что я, венгерский офицер, сомневаюсь в честном слове венгерского офицера?.. Ты за два часа будешь в Москве!..
Они перегнулись над столом и бросились друг другу в объятия. Фужеры и рюмки попадали, красное вино залило белую скатерть. Третий офицер старался с помощью девушек оттащить их друг от друга.
— Дружочки! Милые дружочки!
Поручик кое-как выпрямился и схватил бокал.
— За родину! — крикнул он.
— За отчизну! — ответили, подняв бокалы, и двое его собутыльников.
— За отчизну! — как оглашенные завопили и проститутки.
Тут-то и таилась их погибель. Так же, как наступает мгновенное помешательство, наступает иногда и у пьяных мгновенное протрезвление. Поручик глянул на хихикающих, всклокоченных, неприлично кривляющихся женщин и пришел в неистовство, посчитав оскорбленной честь австро-венгерской армии. В его пьяную голову на миг вступила трезвость, но так же мгновенно испарилась. Поручик снова стал нормально пьян и заорал не своим голосом:
— Долой изменников родины!
В несколько мгновений девушки вылетели сперва из отдельного кабинета, а потом через запасный выход кафе на улицу. Офицеры вернулись с победными воплями. Только теперь они заметили, что их вождь — Селеши лежит на диване бледный и недвижный; свесив голову и руки.
— За ваше здоровье, ваше высокородие! — крикнул поручик, подняв два полных бокала. Один он осушил, а второй пытался, вылить в рот лежавшему на боку Селеши.
С улицы сквозь открытую фрамугу ворвалась песня следовавшей на фронт маршевой роты:
Поручик встал навытяжку и, состроив торжественную физиономию, запел «Готт ерхальте»[31]. Он, очевидно, был убежден, что и маршевая рота поет то же самое. Товарищи решили последовать его примеру и затянули императорский гимн, но спеть до конца им не удалось, потому что поручик столь же торжественно, как пел до этого гимн, затянул излюбленную песню публичных домов:
Все трое молитвенно закрыли глаза. И только от неописуемой скабрезности следующих строк появилась у них идиотски-лукавая улыбка, словно они напроказили. А с улицы донеслась последняя строка заунывной песни, которую пели, следуя на вокзал, солдаты маршевой роты:
Утреннее солнце озарило желтые портьеры окон. Офицеры спали, опустив головы на стол. Часов в семь они начали просыпаться.
— Прочь с дороги! — крикнул поручик кельнеру, который предъявил счет.
Кое-как они привели себя в порядок и, заявив, что за ужин, напитки, разбитые зеркала и посуду заплатит спящий на диване камергер его величества короля и императора, удалились. Кельнер попытался было оказать им сопротивление, преградить путь, но его оттолкнули. Кто-то крикнул с порога:
— А ну, прочь с дороги! Мы идем формировать маршевые роты!
Несчастный кельнер долго смотрел из дверей кафе, как, цепляясь друг за дружку и пошатываясь, идут три офицера по проспекту Йожефа, направляясь в казарму на проспекте Юллеи. Кельнер тяжело вздохнул и вернулся в отдельный кабинет. Растерянный, стоял он перед спавшим капитаном со счетом на триста девяносто крон в руках; потом поплелся к телефонной будке и позвонил Вайде узнать, что ему делать.