Императрица обращалась к самому великому князю за разъяснениями показаний масонов, но ответ Павла доказал ей, что на искренность его ей рассчитывать было нельзя. Возвращая матери записанный масонами разговор с Баженовым, цесаревич писал ей: «Votre Majeste peut d’avance se dire ce que j’ai pu me dire en moi meme en lisant le papier qu’Elle a eu la bonte de me confier, d’un ramas de paroles de moitie vides de sense, et I’autre de paroles dont on a fait apparement un abus, car je crois qu’il s’agit de quelqu’un qui aura voulu s’appuyer de son tres humble serviteur, serviteur qui aura pu avoir demandele prix du comestible, ou bien des nonvelles monitories meme sur une secte dont certainement il n’a pas ete. Il auroit fallu ou etre fou, ou imbecile pour avoir ete, pour quelque chose dans tout ceci autrement qu’avec des propos d’antichambre. D’ailleurs toute explication ulterieure me sembleroit inutile»[72]. К этой записке императрица Екатерина приложила собственноручную записку: «Приложенный пасквиль у Новикова найденный показан мной Великому Князю и он оный прочтя ко мне возвратил с приложенной цидулой, из которой оказывается что на него все вышеписанный пасквиль всклепал и солгал чему охотно верю и нахожу вящее винным сочинителем оного»[73].
Катастрофа, постигшая Новикова, заключенного в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет, заставила Павла Петровича искать религиозно-мистического утешения у себя в семье. Но великая княгиня Мария Федоровна, женщина практическая, исполненная здравого смысла, не могла отвечать на его духовные запросы. Духовный руководитель цесаревича, единственный масон, остававшийся при его дворе, Плещеев, напрасно предлагал ей лучшие, по его мнению, образцы масонской литературы, хотя великая княгиня и любила повторять: «J’aime toujours etre a l’unisson avec mon mari». «Нет, мой добрый и достойный друг, — писала она ему, — как ни проникнута я убеждением в истинности и святости моей религии, но, признаюсь, я никогда не позволю себе читать мистические книги, во-первых, я не понимаю их и, во-вторых, я боюсь, что они внесут сумбур в мою голову». На убеждения Плещеева Мария Федоровна возражала: «Чтение мистических книг я в сущности нахожу опасным, так как их идеи способны кружить головы. Есть много прекрасных моральных книг, чтение которых доставляет мне удовольствие; но я люблю их простоту и признаюсь, что я чувствую панический страх к мистическим книгам. Я называю мистическими те, которые слишком восторженны, неудобопонятны, и мысли свои я высказывала только по отношению к ним»[74]. И сам Павел Петрович, оставаясь религиозным человеком, также начинал скучать «письмами и моральными сентенциями» Плещеева, находя большее удовлетворение в беседе с живой, умной фрейлиной Нелидовой, прекрасно понимавшей впечатлительного, мятущегося цесаревича. Страстно любимое им военное дело, заключавшееся в обучении по прусскому образцу небольшой армии «гатчинцев», чередовалось с религиозным чтением и молитвой. В Гатчинском дворце показывали места, на которых он имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами; паркет был положительно вытерт в этих местах. Но он не выдержал ни опального своего положения при дворе матери, ни ужасов революции, поразивших Францию и Европу. Характер его делался мрачнее и раздражительнее, масонский катехизис потерял свое обаяние; он приходил к убеждению, что «людьми следует править пушками и шпицрутенами».
72
Вы, Ваше Величество, вероятно заранее сказали себе то же самое, что приходило мне в голову, когда я читал документ, который Вам угодно было милостиво мне доверить. С одной стороны этот документ представляет собой нагромождение бессмысленных слов, с другой — он составлен явно с злым умыслом. И составитель его, мне думается, воспользовался своей ролью «покорнейшего слуги»