Парадоксальность ситуации, сложившейся в российской историографии «либерального коммунизма» после распада СССР и краха советской системы, заключалась в том, что даже серьезные авторы, писавшие о послевоенном периоде, нередко попадали в своеобразную методологическую ловушку. Воспринимая коммунистическое прошлое как «неполноценное настоящее» и часто опираясь на либеральную «западническую» модель желаемого типа развития, они склонны были рассматривать эпоху Хрущева и Брежнева в контексте некоей готовности (или неготовности) общества и власти к «реформам». Тупики, в которых каждый раз оказывались подобные «реформы», оценивались как исключительная вина коммунистических правителей, страдавших то ли доктринальной слепотой, то ли бюрократическим идиотизмом. В сущности, некоторые распространенные на рубеже 1980-1990-х гг. интерпретации «оттепели» и «застоя» страдали подменой прагматической динамики государственного управления ее искаженным идеологическим образом, упрощением реальных взаимоотношений народа и власти в авторитарных политических системах.
Ответом на подобные публицистические и журналистские упрощения стал уход серьезных историков в сферу «позитивного эмпиризма» в начале 1990-х гг.[8]. Результатом накопления и осмысления совершенно нового фактического материала стало появление ряда профессиональных исследований по истории власти и общества в СССР. Как историки власти, так и социальные историки рассматривали в своих работах особенности «либерального коммунизма» как системы политики, идеологии и власти, механизмы принятия решений, способы «переработки» значимой социально-политической информации в структурах управления, динамику взаимодействия «управляющих» и «управляемых», изменения в массовой психологии и в сознании элит, историю «интеллигентского» инакомыслия.
Одновременно обозначились контуры новых проблем, связанных с пониманием кризиса взаимоотношений народа и власти, порожденного стрессом ускоренной модернизации, последствиями Большого террора и репрессий 1930-1940-х гг., Второй мировой войны и распадом сталинского «террористического социализма». Будучи эскизно очерчены в новейшей историографии, эти проблемы практически не подвергались серьезному анализу. В большинстве случаев поиск информации о событиях и процессах, специально загонявшихся коммунистическими правителями на периферию «видимой» истории, требовал очень кропотливых и длительных архивных поисков. Помимо этих очевидных профессиональных трудностей были еще и другие, не столь явные, но может быть более существенные. В разгар политических бурь последних десятилетий исследователям было довольно трудно увлечься историей событий, весьма слабо облагороженных политическими требованиями и часто крайне сомнительных с моральной точки зрения. Во многих случаях граница между «антисоциалистическим» и «антиобщественным» была настолько размыта, что массовые беспорядки как форма социального протеста просто выпадали из основного потока «переосмысления прошлого» и выглядели недостаточно респектабельно. Неудивительно, что российские исследователи и публикаторы документов с б0льшим энтузиазмом посвящали свои работы организованным и политически очевидным формам сопротивления коммунистической власти — антисоветским мятежам периода гражданской войны и перехода к новой экономической политике[9], крестьянским волнениям периода коллективизации[10], событиям, подобным мятежу на противолодочном корабле «Сторожевой» в 1975 г.[11] и т. п.
Известное исключение составляли волнения в Новочеркасске в 1962 г.[12]. Серьезным вкладом стала публикация Р.Г. Пихои, Н.А. Кривовой, С. В. Попова и Н.Я. Емельяненко «Новочеркасская трагедия, 1962»[13]. Авторы этой профессиональной работы резонно отвергли официальную версию событий тридцатилетней давности — «тенденциозную, но выгодную для КПСС»[14]. «Отсюда, — справедливо писали Р.Г. Пихоя и его соавторы, — возникают поиски среди организаторов выступлений «уголовных элементов», противопоставляемых сознательным рабочим. Но в документах не отмечено ни одного случая грабежа, попыток захвата чужой собственности. Несмотря на отдельные эксцессы, участники выступлений не стремились к насилию. Власти смогли предъявить лишь два обвинения в попытках завладеть оружием»[15].
При оценке действий участников волнений публикаторы в какой-то мере воспользовались обычной для советской историографии логикой, оправдывавшей, например, ссылками на «отдельные эксцессы» насилия и преступления «революционных рабочих» в годы революции и гражданской войны. Между тем, новочеркасские события, представлявшие собой слоеный пирог причин, мотивов, программ и моделей поведения, в принципе не имеют «векторной», однолинейной интерпретации: «хулиганствующие» и «криминальные элементы», обманом увлекшие за собой «несознательных» — в коммунистической версии событий, или мирная демонстрация возмущенных и не склонных к насилию рабочих — в либеральной.
8
Подробнее об этих новых явлениях и процессах в историографии и источниковедении советского общества см.: Козлов В.А. Российская история: обзор идей и концепций (1993–1995). Ч.1–2 // М.: Свободная мысль. — 1996, № 3 и 4; Козлов В.А. Локтева О. «Архивная революция» в России (1991–1996) // М.: Свободная мысль. — 1997, № 1, 3 и 4.
9
См. например: Кронштадтская трагедия 1921 года: Документы в двух книгах. Кн.1–2.-М.: РОССПЭН, 1999; Васильев Г. Восстание Сапожкова в Заволжье. // Волга. 1994. № 9/10; Семанов С.Н. Кронштадтский мятеж: Глава из рукописи. // Слово. 1992. № 10; Терещук В. Мятеж. // Нива. 1992. № 5; Дмитриев П.Н., Куликов К.И. Мятеж в Ижево-Воткинском районе. Ижевск: Удмуртия. 1992; Саначев И.Д. Крестьянское восстание на Амуре — кулацкий мятеж или шаг отчаяния? // Вестник Дальневосточного отделения Российской АН. 1992. № 3/4; Неизвестный Кронштадт. // Родина. 1993. № 7; Козляков В. "Служба эта была для России…": Ярославский мятеж 1918 г. // Волга. 1993. № 3; Кронштадтская трагедия 1921 года. // Вопросы истории. 1994. № 4,5,6,7; Крестьянское восстание в Чувашии. Январь 1921 г. // Вестник Чувашской национальной академии. 1994. № 2; Якубова Л. Кулацкие мятежи или крестьянская война? // Татарстан. 1992. № 7/8; Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг.: "Антоновщина": Документы и материалы. Тамбов. 1994; Третьяков Н.Г. Состав руководящих органов Западно-Сибирского восстания 1921 г. // Гуманитарные науки в Сибири. Серия: Отечественная история. 1994. № 2; Крестьянская война. // Военно-исторический журнал. 1993. № 1; 2; Макаров Г.Г. Антисоветское вооруженное движение в Якутии осенью 1921 года // Проблемы социально-экономической и общественно-политической истории Якутии. Якутск. 1993; и др.
10
См. например: Трагедия советской деревни: Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы в 5 томах. 1927–1939. Т.1. Май 1927 — ноябрь 1929. — М.: РОССПЭН.- 1999; Романец Н.Р. Массовые антиколхозные выступления крестьянства периода коллективизации как реакция на аграрную политику советского государства. // Тоталитаризм и личность. Пермь. 1994; и др.
11
См.: Черкашин Н.А. Последний парад: Хроника антибрежневского мятежа. М.: Андреевский флаг. 1992; Мятежный капитан. // Родина. 1993. № 3
12
См.: Мордарь И. Хроника необъявленного убийства. Новочеркасск. 1992; Новочеркасская трагедия, 1962 // Исторический архив. 1993. № 1, 4. Определенное представление об общей обстановке в стране, сопутствовавшей волнениям в Новочеркасске, дает публикация В. Лебедева ""Объединяйтесь вокруг Христа — большевики повысили цены": Отношение населения СССР к повышению цен на продукты питания в 1962 г." в книге "Неизвестная Россия. ХХ век" (вып.3. М.: Историческое наследие. 1993)