И до хулы на Бога и Церковь Булгаков все же никогда не доходил. Ему пробовали заказывать антирелигиозные пьесы — и он отказывался (и это в 1937 году!)[32].
Вот булгаковский дневник: «19 октября 1923. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ… 26 октября 1923. Нездоровье мое затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога… 27 октября 1923. Помоги мне, Господи»[33]. «Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял как можно дольше — качество постройки несколько смущает»[34]. «В конце жизни пришлось пережить еще одно разочарование — во врачах-терапевтах… А больше всего да поможет нам всем больным Бог!»[35]
«Помоги, Господи, кончить роман», — так был надписан Булгаковым один из черновых набросков к главам романа в 1931 году[36].
Есть и личное признание Булгаковым послесмертия. С. Ермолинский передал слова Булгакова, сказанные ему в 1940 году: «Мне мерещится иногда, что смерть — продолжение жизни. Мы только не можем себе представить, как это происходит… Я ведь не о загробном говорю, я не церковник и не теософ, упаси Боже. Но я тебя спрашиваю: что же с тобой будет после смерти, если жизнь не удалась тебе? Дурак Ницше… (Он сокрушенно вздохнул). Нет, я, кажется, окончательно плох, если заговорил о таких заумных вещах. Это я-то?..»[37]
Михаил Булгаков в стихах своего брата Николая[38] отмечает строки, в которых выражается православное верование во «встречного ангела» — «ангела смерти»:
Комментарий Михаила Афанасьевича: «Скажу — готов и не боюсь. Верно и сильно»[39].
Так что Булгаков, пожалуй, не был повинен в том грехе, который вызывал наибольшее отвращение у Данте: «Я утверждаю, что из всех видов человеческого скотства самое глупое, самое подлое и самое вредное верить, что после этой жизни нет другой» (Данте. Пир. 2, 8)[40].
Но более, чем скупые записи дневников, в том, что у Булгакова был опыт искренней молитвы, убеждают его книги.
Вспомним последние строки «Белой гвардии»: «Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете. Глаза шли по строкам медленно и торжественно.
„И увидал я мертвых и великих, стоящих перед богом и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими.
Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим…
И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное…
И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали и моря уже нет“.
По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до слов: „…слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло“…
Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»[41]
32
Яновская, назвавшая меня своим любимым оппонентом (с. 459), к этим моим строкам сделала такую ремарку: «Прочитав эти строки, я на мгновение остолбеневаю. Антирелигиозные пьесы? В середине 1930-х годов? И я никогда не слышала об этом? Спокойно, дорогой читатель. Отец Андрей тоже ничего подобного не слышал. Просто бегло просматривая „Дневник Елены Булгаковой“, зацепил взглядом такие записи: „14 мая 1937 года. Вечером — Добраницкий… Попытка добиться того, чтобы М. А. написал если не агитационную, то хотя бы оборонную пьесу“. Об агитационной пьесе шла речь, а не о антирелигиозной» (
Нет, Лидия Марковна, речь шла именно об антирелигиозной пьесе. Но на следующей странице дневника Е. С. Булгаковой: «20 мая 1937. Вечером звонил Адриан Пиотровский, приехавший из Ленинграда. Он что-то делает в кино в Ленинграде или заведует чем-то, не знаю. Хотел заказать М. А. сценарий. М. А. отказался. Но из любопытства спросил — „на какую тему?“ — Антирелигиозную!»
34
Письмо Н. А. Булгакову от 13.05.1935 //
35
Письмо А. П. Гдешинскому от 28.12.1939 //
38
Николаю Афанасьевичу Булгакову специальную беседу посвятил архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) — «Реальная жизнь Николки Турбина — Н. А. Булгакова» (републикация:
39
Письмо И. А. Булгакову от 12.05.1934 //