В молодости Девейка для собственного удовольствия вырезал из дерева святых и апостолов. И по сей день висят у придорожных распятий творения его рук — святые Михаилы, Казимиры, Варвары. Как-то, вырезав святых угодников и уложив их в мешок, понес их Девейка в Петров день святить в костел. Только вышел на дорогу, чувствует: не донести ему такой ноши; вынимает святых, одного за другим, ставит на землю и говорит:
— Иди, святой Исидор! — И тут же старый пахарь пускается в путь через поля.
— Шествуй, Иоанн Креститель! — и Иоанн с ковшиком для святой воды резво догоняет Исидора. А следом за ними встают святые Матфеи, Агнессы — бородатые и лысые мужчины, а с ними и женщины — вперегонки скатываются с пригорка.
И сегодня уже никто не умеет так играть на скрипке, читать разные поучения и шить наряды, как делал это Девейкин друг Кризас.
Так же, как нрав Кризаса и всех паграмантцев, сшитая им одежда тоже была весела, бойка. Штаны у мужчин, будто живые, извивались вокруг ног, а юбки женщин так и перекатывались волнами, словно гармонь. В таком наряде куда ни забредешь, везде сразу поймут, что жителей этого прихода одевает балагур и затейник.
Когда раньше парни и девушки паграмантские собирались в храмовый праздник на базарной площади или костельном дворе, бывало любо-дорого поглядеть: плывут-кружатся оборки, кружева, перешептывается оборочка на юбке со складкой на сермяге, перемигивается путовица из рыбьей кости с простой пуговкой.
И в дедовских преданиях встают из могил портной, мастер и его сыновья, еще не успевшие превратиться в прах, и возвращаются они в Паграмантис, и усаживаются среди старых друзей и знакомых, и, наполняя кружки янтарным пивом, веселят сердца всех.
Следует знать, что к настоящим, а особенно к длинным именам, паграмантцы непривычны: Иеронимов зовут Рамасами, Изабелл-Забе, а чаще всего кличут друг друга по ремеслу, росту или излюбленному присловью. Так и крестьянина Моцкуса, у которого сегодня пир горой, прозвали Анундисом, потому что в свой разговор он все вплетает словечки: анундис, тундис[3] — не на здешнем наречии.
Мастер Девейка и портной Кризас справляют у Анундиса окончание работ: словно нарочно пришлось оно на день Михаила Толентинского, который не был любителем скоромного, всю свою жизнь носил власяницу и розгами себя потчевал. По этой причине в Паграмантисе его чудес не признают, ибо небесные покровители паграмантцев, если уж не тянутся за куском пожирнее, то, по крайней мере, попивают винцо в Капернауме или в Галилее.
Что святым положено — святым и воздай, а мастер с Кризасом, усевшись за столом, единоборствуют с самим Салом Копченовичем, то и дело крестят его в пивной купели. Проворно вертится вокруг гостей Анундис, все подтягивая спадающие штаны, а гости не поспевают языком пену слизнуть, как уже снова цветут у них ковши белоцветом. Мастер с Кризасом сегодня и вправду только гости. Теперь они все желают Анундису хоть двух дочек просватать: смастерил Девейка немало сундуков даларцев, разукрасил их лилиями и пташками, а Кризас нашил шуб, стооборочных юбок. Редко случается, чтобы мастер и Кризас согласились пойти на работу в чужие дворы. Кому нужно, тот может найти их и в Паграмантиое. Только если зовет их душевный, хлебосольный человек и если в хозяйстве требуются и портной, и столяр сразу, Кризас говорит:
— Каждый день будете кормить нас кровяными колбасами, в постные дни поросятиной, а заболеем — водочкой лечить станете, была не была, пойдем!
Уж где мастер ставит свой верстак, а Кризас раскладывает ножницы и линейки, да еще оба скликают своих подручных, там с утра до ночи — сущая ярмарка. Тут и трубки со всего села, — тут и посохи всех стариков, тут из-за множества выставленных клумп и через порог не переступишь. Каждая живая душа норовит в избу, если уж не Девейкины истории, Кризасовы песни и его скрипку послушать, то хоть поглазеть на их работу. Пока в селе трудятся Девейка с Кризасом, не пройдет ночи, чтобы в чьей-нибудь клети неведомые руки не заперли парня-полуночника, чтобы нерадивому пахарю, позабывшему в поле ржавеющую борону, не втащили ее на крышу.
Сегодня сокрушаются домочадцы Анундиса: «Ах, почему вы нас так быстро покидаете, мастер, портной? Кто же нас повеселит, кто утешит? Побудьте еще, поживите в доме нашем, поработайте. Может, не греет вас печь Анундиса или табак у него для тебя, мастер, не заборист?»
Нет, у мастера дым из трубки валит, и сам он не печален. Но раз делу конец — крестись на дорогу, молодец. Пора домой, к старухе. Уж вдоволь тут и Криэас на скрипке поиграл, каждую вдову, богомолку и молодуху воспел…
Портной клюет носом в углу избы, и еле виднеется над столом его косматый чуб. Сидящий рядом мастер не стесняется друга, прямо над его головой чокается с другими выпивохами, кропит волосы Кризаса и утверждает: ничего, не облысеешь! А Кризас, как сказочный дед, улыбается широкими, заячьими, безусыми губами; уши у него оттопырились, словно губки на пне или ручки у доброго горшка, однако они быстро улавливают любой звук и спешат на помощь не менее совершенному инструменту — языку. Вечно румяные щеки Кризаса теперь еще ярче расцвели от пивка.
заводит он песню. Бабы пытаются поддержать его, то одна, то другая откликается, но мастер своими историями пришибает гостей к стенке, распластывает на столах, и долго не смолкает громоподобный хохот.
Лучше всего удается мастеру передразнивать знаменитого лгуна, старого пастуха по прозвищу Полковник. Мастер даже плечом так же поводит, усы закручивает и точно таким же голосом, сплюнув, говорит:
— Тьфу! Всякое случается. Когда я в Патербурге был, тэк мы с кесарем Ляксандрой кэк-то из-за девки поцапались. Тэк это сущие пустяки… тьфу… Раз иду я мимо этого, как бишь его, ну, чтоб ты лопнул, того огромадного моста, что Банапарта за одну ночь сложил, тэк гляжу — шасть голова из воды. Вот рыбища! Один глаз — с наш костел, а чешуя — с сажень…
Мастеру нелегко закончить рассказ: подражая Полковнику, распотешил он все застолье до слез, и теперь надо подождать, пока все успокоятся, чтобы продолжить.
— Тьфу, эта рыба-кит тэк воду взбаламутила, что три губернии залило. Уже хотел было Ляксандра по ней из пушки палить, тэк ученые-мудрецы ему говорят: «Фуй, некарашо! Как скапутится, вонь пойдет, великой мор поднимется». Тэк ничего делать не стали, только со всего царского войска музыканты играли, а чудищу музыка понравилась… тьфу, тэк оно и уплыло. За одну сутку по семьдесят миль шпарило. Только кэк это от бога устроено: на спине у него кустарник, костелы… пастушата играют — ду-ду-ду…
Хотя мастер и в шутку передает разговор брехуна, но кое-кто из баб начинает всерьез верить рассказу Девейки и изумляется, как такая рыба весь свет не изничтожила.
Девейка не только лгунов передразнивает; он может слово в слово повторить ксендзовы проповеди и заставить баб прослезиться. Показывает он, как заикается стаутяйский настоятель:
— Братья и сестры! — и сразу же, — не-не-нечистый вас и-и-искушает, э-э-э…
Но вот Девейка, осушив еще одну кружку, становится очень серьезным и, призвав всех к тишине, сообщает нежданную новость:
— Повстречал я сегодня старшину нашего. Бежит как очумелый. «Куда?» — спрашиваю. — «Нечто не знаешь? — говорит он мне. — Приказ вышел: с первого ноября всех старых дев до пятидесяти лет в солдаты забреют. Пошлют на турка».
— Врешь, противный мастер! — тормошит старика Котре Анундене.
Девейка страшно серьезен. Чего эти бабы расфыркались? Не станет он больше рассказывать, коли ему не верят. Мужская половина стола, которой мастер подмигивает одним глазом, покатывается с хохоту. В особенности Кризасу хочется поглядеть, как бабы пойдут на турка.