Выбрать главу

— Добродетель — враг проницательности. Однако мы часто встречаем людей, ослепленных собственной глупостью, которая, впрочем, не делает их добродетельнее. Ну а Киннама я хорошо знаю. И мне даже известно, что у него щека еще горит[4].

— Ему хватило ума разбогатеть, но зато хватило глупости влюбиться в Присциллу и даже возжелать всерьез на ней жениться.

— Клянусь Геркулесом! Возможно ли это? Возжелать заплатить за то, чтобы стать рогоносцем!

— Тем не менее это так. И вот представь себе, если Киннам узнает, как весело проводит вечера госпожа Присцилла, — не думаешь ли ты, что она будет готова пожертвовать звонкой монетой, только бы он ни о чем не проведал? Для Присциллы он крупная рыба, поскольку еще богаче, нежели она.

— Хорошая мысль! — воскликнул Гитон. — Но только при наличии славной свиноматки[5].

— Доказательства? — спросил Аскилт.

— Я знаю нубийского ретиария, который готов их нам предоставить.

— Задаром?

— Скажешь еще! Что в наши дни дается даром? Я хочу сказать, если пообещать ему пару динаров. Обещанного три года ждут. Представь себе все это искусно записанным на табличке, которую этот толстый хряк Киннам обнаружит в своей одежде, когда пойдет в парильню сбрасывать жир.

— Что-то не нравится мне твой план, благородная задница с ушами. Если дело получит огласку и он подаст жалобу в суд, то нас немедля казнят как рабов и чужеземцев: крест или дикие звери.

— Крест… Дикие звери!.. Да ты всего на свете боишься… Всегда знал, что ты трусливее крольчихи.

— Ну-ка повтори!

В следующий миг мы уже стоим друг против друга, словно бойцовские петухи. Тогда Гитон, нежно обвив меня рукою, умоляет успокоиться. Аскилт, видя, что милый юноша предпочитает меня, приходит в еще большую ярость и бьет меня кулаком по лицу, отчего у меня сыплются искры из глаз. Дабы не остаться в долгу, я резко бью его головой в солнечное сплетение, так что он отлетает футов на десять. При падении он опрокидывает лампу. Масло разливается по постели, одеяло вспыхивает, дверь тотчас отворяется, и входит Косой. При виде такого разгрома он вопит, словно гарпия, пока Гитон, задрав кверху зад, пытается потушить пожар, а мы с криками толкаемся и хватаем друг друга в отблесках пламени. Наконец приходит хозяйский слуга, и ему удается загасить огонь, от которого почернел лишь матрац да уголок стула. Но Косой все еще пылает гневом. Он честит нас сутенерами, анастрофическими[6] подонками, сифилитичными недоносками и даже угрожает отправить за долги на рудники. Тогда Аскилт, знакомый со множеством трюков, придумывает…

* * *

Я еще не раз имел удовольствие лицезреть прекрасную Клавдию, которая в обществе своего прелестного маленького сына и раба лично отправлялась за покупками. Изредка мне доводилось также встречать Аскилта, и мы обменивались парой коротких фраз. После расставания наши ссоры мгновенно прекратились, и он смирился с утратой Гитона. Как и было условлено, мы старались избегать любого соперничества и набирали учеников в различных кварталах.

* * *

К счастью, вино замедляет шаги двух страшных старух, и мне удается оторваться от них, несмотря на стертые ноги и жгучую боль в горящих ляжках. Видя, что попал в тупик, я не нахожу ничего лучшего, кроме как устремиться во двор. Прижимаюсь к стене и тотчас замечаю, что Энотея и омерзительная Прозеленос потеряли мой след. Немного спустя, после того как я, отдышавшись, отваживаюсь выйти из тупика, из дома выходит мужчина и, заметив меня, говорит:

— Кто довел тебя до столь плачевного состояния? Не хочешь ли ты войти ко мне? Клянусь богами, тебя привела сюда сама фортуна, ибо я аптекарь и торговец пряностями.

Мы пересекаем двор, и я вхожу в дом. Я рассказываю ему всю свою историю, не забывая о проклятии Приапа и подстрекательствах Энотеи, после чего аптекарь качает головой и говорит:

— Если я могу говорить вопреки собственному интересу, то скажу тебе откровенно: никакие из моих снадобий и пряностей не помогут тебе в твоем состоянии, не говоря уж об иллюзорных ухищрениях мнимых жриц. По правде говоря, я вижу только одно средство — паломничество в Сатрикум, где по-прежнему находится древнее святилище божества. Возможно, его жрецы вымолят для тебя пощаду. Ну а пока поужинай и ложись спать. К завтрашнему дню ты окрепнешь и еще не поздно будет отправиться в путь.

Смазав мои раны бальзамом, добрый малый потчует меня жареной бараниной и молодыми бобами. Окорок, обильно приправленный чесноком и гарумом[7], был очень сочным, а бобы — нежными, как сердце юной девственницы. Семья состояла из чрезвычайно уродливой супруги и трех еще более уродливых сыновей. Они были настолько страшны, что с трудом можно было вообразить подобное уродство и даже возникал вопрос, как боги могли терпеть внешность настолько противную человеческому облику, что это уже становилось святотатством. Если мать казалась психически здоровой, пусть и весьма недалекой, трое мальчиков были совсем уж блаженными. Они жадно набивали себе животы, зарываясь мордой в тарелку, словно варвары, и порою крайне отвратительно хрюкали… Поскольку хозяину дома приходилось в одиночку поддерживать со мной беседу, я поспешил пораньше удалиться. Посреди ночи я неожиданно пробуждаюсь от глубокого сна и в свете маленькой лампы вижу лицо Горгоны, корчащее гримасу, которая должна означать улыбку. Это самый уродливый из трех сыновей, парень лет двадцати, если, конечно, возможно определить возраст подобного существа. Чудовище уже заносит надо мной руку и, готовясь к поединку, обнажает самый огромный член, который я когда-либо видел, не считая испанских мулов.

вернуться

4

От ритуальной пощечины, которую получает освобождаемый раб от хозяина. — Прим. авт.

вернуться

5

Серебряный слиток. — Прим. авт.

вернуться

6

Анастрофа — фигура речи, изменение прямого порядка слов в словосочетании на непрямой без нарушения содержания. — Прим. перев.

вернуться

7

Приправа, приготовленная из рыбьих потрохов, перебродивших в большом количестве соли. — Прим. фр. ред.