Почти одновременно с этим заявлением что‑то яркое вспышкой промелькнуло в воздухе, и мы услышали короткий, резкий диссонасный звук, за которым немедленно последовал испуганный шепот большинства присутствующих дам, а один из моих друзей шепнул мне какую‑то фразу, заключавшуюся, если я расслышал правильно, в смутной аллюзии на рыбий клей, пергамент и хрустящий картофель.
После драматической паузы, достаточной, чтобы позволить дамам оправиться от испуга, мистер Кроули сказал: «Теперь я погружу горящую облатку в мою кровь».
Он пронес что‑то, чего я не смог рассмотреть, через пламя свечи, и затем держал ее вплотную к своей обнаженной груди, таким образом, провоцируя новые крики ужаса у присутствующих дам. После еще одной драматической паузы он сообщил нам, что собирается оказать знаки почтения бюстам, расставленным по комнате… он выказал это почтение довольно быстро… и, после того как сделал несколько пассов в воздухе с помощью кинжала — или же… после того как сделал несколько непристойных жестов в воздухе с помощью кухонного ножа; впрочем, неважно, был ли это кинжал или кухонный нож, удары или пассы, произведенный эффект оказался в достаточной мере волнующим, чтобы вызвать целый хор «охов и ахов» — он провозгласил, что церемония подошла к концу.
Позже, как мы поняли, ритуалы даже более захватывающей и увлекательной природы были исполнены частным образом в домашней обстановке…[67]
Все это звучит весьма невинно — разумеется, деревянные ящики, из которых появлялись обворожительные арфистки, должны были казаться очаровательными — но на «ритуалах даже более захватывающей и увлекательной природы» было предложено гораздо более острое блюдо, и я представляю чудом сохранившееся описание одного журналиста:
Я обнаружил себя в огромной студии с высокими потолками, атмосфера которой была пронизана темно‑голубым благодаря воскурениям специфически пахнущего ладана. В первой комнате стояли один на другом ряды книг, переплетенных в черное и отмеченных на задниках необычными деформированными крестами, отделанными серебром. Вторая комната была заставлена диванами и буквально устлана множеством диванных подушек, разбросанных там и сям. В третьей и самой большой комнате находился длинный, перпендикулярный балдахин, под которым верховный жрец (Кроули) сидел во время черной мессы. Прямо напротив него… стоял алтарь, черный пьедестал, на вершине которого был установлен золотой круг. В нем лежал золотой змей, будто захваченный врасплох в момент передвижения. Я услышал, как за балдахином кто‑то играл странную китайскую мелодию на каком‑то струнном инструменте…
Один за другим появлялись верующие. В большинстве своем женщины аристократического типа. Их изысканные пальцы украшали дорогие кольца, их шелестящие шелковые одежды, неописуемая элегантность осанки и манеры держаться свидетельствовали о социальном статусе… Каждая носила небольшое черное домино, скрывавшее верхнюю часть лица и делавшее узнавание невозможным. Это место, задрапированное черными бархатными занавесками, явно несло в себе замогильный аспект. Лица женщин казались белыми, словно воск. Прерывистый свет исходил от одного единственного подсвечника, имевшего семь ответвлений. Неожиданно свет пропал и место наполнилось шумами, как в подземелье… Затем началась медленная, монотонная декламация верховного жреца:
«Нет здесь ничего доброго. Зло есть добро. Благословен будет Принцип Зла. Все приветствуют Принца Мира, которому даже Сам Господь дал владычество…» Мужчины и женщины танцевали вокруг, прыгая и раскачиваясь под завывания инфернальной и диссонирующей музыки. Они выпевали непристойные слова, приспособленные под мелодии гимнов, и невнятно тараторили на неинтеллигентном жаргоне. Женщины в неистовстве рвали на себе корсажи; некоторые частично сорвали с себя одежду. Одна прекрасная поклонница, схватив кинжал верховного жреца, поранила свои груди. В этот момент все действие, как оказалось, пошло гораздо безумнее, чем когда‑либо…[68]
68
[68] Гарри Кемп в «world magazine» (Август 1914), цитата приводится по Джону Саймондсу в «Великом Звере» (Macdonald, Лондон, 1971).