Внизу, в соборе, сквозь витражи просачивался свет, темный и бархатистый. Несколько коленопреклоненных женщин молились в сумраке. Едва слышно рокотал орган. Гёте взглянул на своды. Когда он смотрел на красивое дерево, ему часто казалось, что он сливается с растением. Его мысль поднималась, как растительный сок, распределялась по веткам, распускалась в листьях, цветах, плодах. Пышная и великолепная структура больших арок нефа, сходящихся в одной точке, напоминала строение растения.
«Подобно творениям природы, все здесь законно, все соразмерно с целым… Хотелось бы писать книги, которые были бы подобны соборам… Ах, если бы можно было выразить то, что чувствуешь! Если бы можно было запечатлеть на бумаге огонь, который пылает внутри тебя!..»
Как только он углублялся в себя, он находил там целый мир. Он открыл Шекспира; он восхищался им, как человек, желающий померяться силами с противником. Почему ему не стать немецким Шекспиром? Он чувствовал в себе достаточно силы. Но как совладать с нею? Какую форму придать ей? Как хотел бы он видеть свой трепет, взятый, наконец, в плен и недвижимый, как эти крепкие своды. Может быть, некогда архитектор тоже сомневался и тоже приходил в отчаяние перед своим художественным замыслом.
Сюжет? Их было достаточно. История рыцаря Гёца фон Берлихингена…[2] Фауст… Немецкие и деревенские идиллии в духе Феокрита[3], но вполне современные. Быть может, Магомет… Быть может, Прометей… Всякий сюжет, который даст ему возможность бросить вызов миру, будет для него хорош. Списывать героев с самого себя, возвышая их своей творческой фантазией, оживлять их дыханием своего духа — эта гигантская задача его не пугала… Быть может, Цезарь… Всей его жизни не хватит для выполнения столь многочисленных планов. «Птичья натура, волнующаяся впустую», — сказал про него его учитель Гердер. Но чтобы наполнить эти рамы, великолепные, но ничего в себе пока не заключавшие, нужны были образы, впечатления, нужно было жить, прожить тысячу жизней. Он повторил несколько раз: «Не хотеть быть чем-нибудь — хотеть стать всем».
Не хотеть быть чем-нибудь… Даже мужем очаровательной Фредерики… Нет, даже не это.
Он представил себе слезы Фредерики. Имел ли он действительно право покинуть ее, хотя всем своим поведением он давал повод думать, что женится на ней, и пастор Брион его принимал как сына? «Право?.. Есть ли права в любви? Ведь это приключение доставило ей столько же удовольствия, как и мне! Разве Фредерика не понимала, что сын советника Гёте из Франкфурта не женится на красивой деревенской девушке? Разве мой отец согласился бы когда-нибудь на это? Да и была ли бы она счастлива в чуждом для нее обществе?»
«Софизмы! Если ты предаешь, будь же по крайней мере откровенным с самим собою. Сын советника Гёте не стоит больше, чем дочь пастора. Моя мать была беднее Фредерики. А что касается чуждого ей общества, то разве она не была очаровательна этой зимой, когда танцевала на натертых паркетах знатных гостиных Страсбурга?»
«Ты прав, но что делать? Я не могу. Нет, я не могу… Жениться на ней — это ограничить себя. Наша главная обязанность развивать все, чем обладаешь, все свои возможности. Я всегда останусь Гёте. Когда я думаю о себе, я мыслю себя как одно целое. Мои достоинства, мои недостатки — все хорошо, все естественно. Я был прав, когда любил Фредерику, потому что в то время я так чувствовал. Если я испытаю когда-нибудь потребность бежать от нее, то, покидая ее, я останусь тем же Гёте, и все будет так, как должно быть».
В этот момент он представил себе Фредерику в слезах на краю дороги и себя самого верхом, удаляющимся с опущенной головой, не смея оглянуться. «Какая прекрасная сцена для «Фауста»!» — подумал он.
II
Пергамент, скрепленный красной печатью, превратил студента в адвоката. Покинутая Фредерика плакала. Лошадь доктора Гёте направилась рысью по направлению к Франкфурту. Беганье на коньках и философия были сильнодействующими средствами против довольно чувствительных угрызений совести. Весной стаж при императорской палате в Вецларе показался советнику Гёте необходимым дополнением к юридическим занятиям сына.
2
3