– Ну, что, скоро бунтовать будете?
– Зачем бунтовать? – спросила Марта.
– Вы, поляки, ведь все бунтовать собираетесь, да только напрасно.
– Я и не думаю об этом, – сказала Марта, – да и никто у нас не хочет бунтовать.
– Ну да, это вы только так говорите, а вы русских ненавидите.
– И не думаем, – сказал Владя, повертываясь к Передонову с передней скамейки, где сидел рядом с Игнатием.
– Знаем мы, как вы не думаете. Только мы вам не отдадим вашей Польши. Мы вас завоевали. Мы вам сколько благодеяний сделали, да, видно, как волка ни корми, он все в лес смотрит.
Марта не возражала. Передонов помолчал немного и вдруг сказал:
– Поляки – безмозглые.
Марта покраснела.
– Всякие бывают и русские и поляки, – сказала она.
– Нет, уж это так, это верно, – настаивал Передонов. – Поляки – глупые. Только форсу задают. Вот жиды – те умные.
– Жиды – плуты, а вовсе не умные, – сказал Владя.
– Нет, жиды – очень умный народ. Жид русского всегда надует, а русский жида никогда не надует.
– Да и не надо надувать, – сказал Владя, – разве в том только и ум, чтобы надувать да плутовать?
Передонов сердито глянул на Владю.
– А ум в том, чтобы учиться, – сказал он, – а вы не учитесь.
Владя вздохнул и опять отвернулся и стал смотреть на ровный бег лошади. А Передонов говорил:
– Жиды во всем умные, и в ученьи, и во всем. Если бы жидов пускали в профессора, то все профессора из жидов были бы. А польки все – неряхи.
Он посмотрел на Марту и, с удовольствием заметив, что она сильно покраснела, сказал из любезности:
– Да вы не думайте, я не про вас говорю. Я знаю, что вы будете хорошая хозяйка.
– Все польки – хорошие хозяйки, – ответила Марта.
– Ну, да, – возразил Передонов, – хозяйки, сверху чисто, а юбки грязные. Ну, да за что у вас Мицкевич был. Он выше нашего Пушкина. Он у меня на стене висит. Прежде там Пушкин висел, да я его в сортир вынес, – он камер-лакеем был.
– Ведь вы – русский, – сказал Владя, – что ж вам наш Мицкевич? Пушкин – хороший, и Мицкевич – хороший.
– Мицкевич – выше, – повторил Передонов. – Русские – дурачье. Один самовар изобрели, а больше ничего.
Передонов посмотрел на Марту, сощурил глаза и сказал:
– У вас много веснушек. Это некрасиво.
– Что же делать, – улыбаясь, промолвила Марта.
– И у меня веснушки, – сказал Владя, поворачиваясь на своем узеньком сиденье и задевая безмолвного Игнатия.
– Вы мальчик, – сказал Передонов, – это ничего, мужчине красота не нужна, а вот у вас, – продолжал он, оборачиваясь к Марте, – нехорошо. Этак вас никто и замуж не возьмет. Надо огуречным рассолом лицо мыть.
Марта поблагодарила за совет.
Владя, улыбаясь, смотрел на Передонова.
– Вы что улыбаетесь ? – сказал Передонов, – вот погодите, приедем, так будет вам дера отличная.
Владя, повернувшись на своем месте, внимательно смотрел на Передонова, стараясь угадать, шутит ли он, говорит ли взаправду. А Передонов не выносил, когда на него пристально смотрели.
– Чего вы на меня глазеете? – грубо спросил он. – На мне узоров нет. Или вы сглазить меня хотите?
Владя испугался и отвел глаза.
– Извините, – сказал он робко, – я так, не нарочно.
– А вы разве верите в глаз ? – спросила Марта.
– Сглазить нельзя, это суеверие, – сердито сказал Передонов, – а только ужасно невежливо уставиться и рассматривать.
Несколько минут продолжалось неловкое молчание.
– Ведь вы – бедные, – вдруг сказал Передонов.
– Да, не богатые, – ответила Марта, – да все-таки уж и не так бедны. У нас у всех есть кое-что отложено.
Передонов недоверчиво посмотрел на нее и сказал:
– Ну, да, я знаю, что вы – бедные. Босые ежеденком дома ходите.
– Мы это не от бедности, – живо сказал Владя.
– А что же, от богатства, что ли? – спросил Передонов и отрывисто захохотал.
– Вовсе не от бедности, – сказал Владя, краснея, – это для здоровья очень полезно, закаляем здоровье и приятно летом.
– Ну, это вы врете, – грубо возразил Передонов. – Богатые босиком не ходят. У вашего отца много детей, а получает гроши. Сапог не накупишься. [4]
VII
Варвара ничего не знала о том, куда отправился Передонов. Она провела жестоко беспокойную ночь.
Но и вернувшись утром в город, Передонов не пошел домой, а велел везти себя в церковь, – в это время начиналась обедня. Ему казалось теперь опасным не бывать часто в церкви, – еще донесут, пожалуй.
Встретив при входе в ограду миловидного маленького гимназиста с румяным, простодушным лицом и непорочными голубыми глазами, Передонов сказал:
– А, Машенька, здравствуй, раздевоня.
Миша Кудрявцев мучительно покраснел. Передонов уже несколько раз дразнил его, называя Машенькою, – Кудрявцев не понимал, за что, и не решался пожаловаться. Несколько товарищей, глупых малышей, толпившихся тут же, засмеялись на слова Передонова. Им тоже весело было дразнить Мишу.
Церковь во имя пророка Илии, старая, построенная еще при царе Михаиле, стояла на площади против гимназии. Поэтому по праздникам к обедне и всенощной гимназисты обязаны были сюда собираться и стоять с левой стороны, у придела святой Екатерины великомученицы, рядами, – а сзади помещался один из помощников классных наставников, для надзора. Тут же рядом, поближе к середине храма, становились учителя гимназии, инспектор и директор, со своими семьями. Собирались обыкновенно почти все православные гимназисты, кроме немногих, которым разрешено было посещать свои приходские церкви с родителями.
Хор из гимназистов пел хорошо, и потому церковь посещалась первогильдейным купечеством, чиновниками и помещичьими семьями Простого народа бывало не много, тем более, что обедню здесь служили, сообразно с желанием директора, позже, чем в других церквах.
Передонов стал на привычное свое место. Певчие отсюда все были ему видны. Щуря глаза, он смотрел на них и думал, что они стоят беспорядочно и что он подтянул бы их, если бы он был инспектором гимназии. Вот смуглый Крамаренко, маленький, тоненький, вертлявый, все оборачивается то туда, то сюда, шепчет что-то, улыбается, – и никто-то его не уймет. Точно никому и дела нет.
4. В таких разговoрах приехали в деревню. Дом, где жил арендатор, Мартин и Владин отец, был низенький и широкий, с высокою серою кровлею и прорезными ставнями у окон. Он был не новый, но прочный и, прячась за рядом березок, казался уютным и милым, – по крайней мере, таким казался он Владе и Марте. А Передонову не нравились березки перед домом, он бы их вырубил или поломал.
Навстречу приехавшим выбежали с радостными криками трое босоногих детей, лет восьми – десяти: девочка и два мальчика, синеглазые и с веснусчатыми лицами.
На пороге дома гостей встретил и сам хозяин, плечистый, сильный и большой поляк с длинными полуседыми усами и угловатым лицом. Это лицо напоминало собою одну из тех сводных светописей, где сразу отпечатаны на одной пластинке несколько сходных лиц. В таких снимках утрачиваются все особые черты каждого человека и остается лишь то общее, что повторяется во всех или во многих лицах. Так и в лице Нартановича, казалось, не было никаких особых примет, а было лишь то, что есть в каждом польском лице. За это кто-то из городских шутников прозвал Нартановича: сорок четыре пана. Сообразно с этим Нартанович так и держал себя: был любезен, даже слишком любезен в обращении, никогда притом не утрачивал шляхетского своего гонора и говорил лишь самое необходимое, как бы из боязни в лишних разговорах обнаружить что-нибудь лишь ему одному принадлежащее.
Очевидно он рад был гостю и приветствовал его с деревенскою преувеличенностью. Когда он говорил, звуки его голоса вдруг возникали, – громкие, как бы назначенные спорить с шумом ветра, – заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и падали. И после того голоса у всех других людей казались слабыми, жалкими. В одной из горниц, темноватых и низковатых, где хозяин легко доставал потолок рукою, быстро накрыли на стол. Юркая баба собрала водок и закусок.
– Прошу, – сказал хозяин, делая неправильные ударения по непривычке к разговору, – чем бог послал. Передонов торопливо выпил водки, закусил и принялся жаловаться на Владю. Нартанович свирепо смотрел на сына и угощал Передонова немногословно, но настоятельно. Однако Передонов решительно отказался есть еще что-нибудь.
– Нет, – сказал он, – я к вам по делу, вы меня сперва послушайте.
– А, по делу, – закричал хозяин, – то есть резон. Передонов принялся чернить Владю со всех сторон. Отец все более свирепел.
– О, лайдак! – восклицал он медленно и с внушительными ударениями, – выкропить тебе надо. Вот я тебе задам такие холсты. Вот ты получишь сто горячих.
Владя заплакал.
– Я ему обещал, – сказал Передонов, – что нарочно приеду к вам, чтоб вы его при мне наказали.
– За то вас благодарю, – сказал Нартанович, – я осмагаю розгами, ленюха этакого, вот-то будет помнить, лайдак!
Свирепо глядя на Владю, Нартанович поднялся, – и казалось Владе, что он
– громадный и вытеснил весь воздух из горницы. Он схватил Владю за плечо и потащил его в кухню. Дети прижались к Марте и в ужасе смотрели на рыдающего Владю. Передонов пошел за Нартановичем.
– Что ж вы стоите, – сказал он Марте, – идите и вы, посмотрите да помогите, – свои дети будут.
Марта вспыхнула и, обнимая руками всех троих ребятишек, проворно побежала с ними из дому, подальше, чтобы не слышать того, что будет на кухне Когда Передонов вошел в кухню, Владя раздевался. Отец стоял перед ним и медленно говорил грозные слова:
– Ложись на скамейку, – сказал он, когда Владя разделся совсем.
Владя послушался. Слезы струились из его глаз, но он старался сдержаться. Отец не любил коика мольбы, – хуже будет, если кричать. Передонов смотрел на Владю, на его отца, осматривал кухню и, не видя нигде розок, начал беспокоиться. Неужели это делает Нартанович только для виду: попугает сына да и отпустит его ненаказанным. Недаром Владя странно ведет себя, совсем не так, как ожидал Передонов: не мечется, не рыдает, не кланяется отцу в ноги (ведь все поляки низкопоклонные), не молит о прощении, не бросается с своими мольбами к Передонову. Для того ли приехал сюда Передонов, чтобы посмотреть только на приготовления к наказанию?
Меж тем Нартанович, не торопясь, привязал сына к скамейке, – руки затянул над головой ремнем, ноги в щиколотках обвел каждую отдельно веревкой и притянул их к скамейке порознь, раздвинув их, одну к одному краю скамьи, другую – к другому, и еще веревкой привязал его по пояснице. Теперь Владя не мог уже пошевелиться и лежал, дрожа от ужаса, уверенный, что отец засечет его до полусмерти, так как прежде, за малые вины, наказывал не привязывая.
Покончив с этим делом, Нартанович сказал:
– Ну, теперь розог наломать, да и стегать лайдака, если то не будет противно пану видеть, как твою шкуру стегают.
Нартанович искоса взглянул на угрюмого Передонова, усмехнулся, поводя своими длинными усами, и подошел к окну. Под окном росла береза.
– И ходить не треба, – сказал Нартанович, ломая прутья.
Владя закрыл глаза. Ему казалось, что он сейчас потеряет сознание.
– Слухай, ленюх, – крикнул отец над его головою страшным голосом, – для первого раза на году дам тебе двадцать, а за тем разом больше ж получишь.
Владя почувствовал облегчение: это – наименьшее количество, которое признавал отец, и такое-то наказание Владе было не в диковинку.
Отец принялся стегать его длинными и крепкими прутьями. Владя стиснул зубы и не кричал. Кровь проступала мелкими, как роса, каплями.
– Вот-то хорошо, – сказал отец, окончив наказание,-твердый хлопец!
И он принялся развязывать сына. Передонову казалось, что Владе не очень больно.
– Для этого-то не стоило и привязывать, – сказал он сердито, – это с него, как с гуся вода.
Нартанович посмотрел на Передонова своими спокойными синими глазами и сказал:
– В другой раз милости просим, – то лепше ему будет. А сегодня же достаточно.
Владя надел рубашку и, плача, поцеловал у отца руку.
– Целуй розгу, смаганец, – крикнул отец, – и одевайся.
Владя оделся и побежал босиком в сад, – выплакаться на воле.
Нартанович повел Передонова по дому и по службам показывать хозяйство. Передонову это нисколько не было занятно. Хотя он часто думал, что вот накопит денег и купит себе именье, но теперь, глядя на все, что ему показывали, он видел только грубые и неопрятные предметы, не чувствовал их жизни и не понимал их связи и значения в хозяйстве.
Через полчаса сели ужинать. Позвали и Владю. Передонов придумывал шутки над Владей. Выходило грубо и глупо. Владя краснел, чуть не плакал, но другие не смеялись, – и это огорчало Передонова. И ему было досадно, зачем давеча Владя не кричал. Больно же ведь ему было, – недаром кровца брызгала, – а молчал, стервеныш. Заядлый полячишка! – думал Передонов. И уж он начал думать, что не стоило и приезжать.
Рано утром Передонов поднялся и сказал, что сейчас уезжает. Напрасно уговаривали его погостить весь день, – он решительно отказался.
– Я только по делу и приезжал, – угрюмо говорил он.
Нартанович слегка усмехался, поводя своими длинными сивыми усами, и говорил зычным голосом:
– Что то за шкода, что за шкода!
Передонов опять несколько раз принимался дразнить Владю. А Владя радовался, что Передонов уезжает. Теперь, после вчерашней кары, уж он знал, что можно дома делать что хочешь, отец не забранит. На приставанья Передонова он охотно ответил бы какою-нибудь дерзостью. Но за последние дни Вершина не раз повторяла ему, что если он хочет добра Марте, то не должен сердить Передонова. И вот он усердно заботился о том, чтоб Передонову еще удобнее было сидеть, чем вчера.
Передонов смотрел на его хлопоты, стоя на крыльце, и спрашивал:
– Что, брат, влетело?
– Влетело, – отвечал Владя, стыдливо улыбаясь.
– До новых веников не забудете?
– Не забуду.
– Хорошо всыпало?
– Хорошо.
И так продолжался разговор все время, пока запрягалась тележка. Владя начал уже думать, что не всегда возможно быть любезным до конца. Но Передонов уехал, – и Владя вздохнул свободно.
С ним отец обходился сегодня так, как будто вчера ничего и не было. Владин день прошел весело.
За обедом Нартанович сказал Марте:
– Глупый этот у них учитель. Своих детей не имеет, чужих сечь ездит. Смагач!
– На первый-то раз можно было и не сечь, – сказала Марта.
Нартанович посмотрел на нее строго и сказал внушительно :
– В ваши лета человека выхлестать завсе не лишнее, – имей это в памяти. Да он и заслужил.
Марта покраснела… Владя сказал, сдержанно улыбаясь :
– До свадьбы заживет.
– А ты, Марта, – сказал Нартанович, – после обеда получишь хлосты. Отца не учи. Двадцать горяченьких дам.