В Германии такой вопрос был привычен для философов начиная с размышлений Гегеля о господине и рабе: как можно сказать о человеке, что он действительно является субъектом? В Англии сторонники аналитической философии уже штурмовали эту проблему, с настойчивостью двигаясь в направлении коммуникации научной истины. Во Франции же данный вопрос вообще не рассматривался. Арон одним из первых французских ученых познакомился с немецкой феноменологией и, кстати, указал на нее Жан-Полю Сартру, возбудив в том лихорадочный интерес. На страницах «Мемуаров» Арон приходит к выводу, что причина этого упущения в том, что проблематика взаимоотношений с другим оказалась на линии фронта между двумя французскими школами — контовской и школой Виктора Кузена. Последователи первой отсылали сложность к сентиментальной практике позитивной политики (о которой они уже не хотели слышать). Согласно традиции второй школы, которая составляла основу программы лицейского и университетского курсов философии, психология и онтология не разделялись, были единой наукой. Впрочем, тогда даже посткантианцы и Гегель не входили в программу французских университетов из-за отсутствия переводов.
Когда Раймон Арон утверждает, что история создается индивидами, он не удаляется от положений Макса Вебера, но терминологическая ориентация у него иная. Для Арона множественность намерений и действий не относится к обществу в историческом или классовом смысле, а преображается во множество точек зрения.
Тезис Раймона Арона совершенно парадоксален. С одной стороны, он сохраняет эпистемическую[4] модель, основанную на отношениях субъекта и объекта — правда, рассматривая ее с позиций, близких к феноменологии, — и ограничивает применение концепции объективности. С другой стороны, если каждый определяет себя по своим отношениям с другим, появляется некоторый привилегированный субъект, своего рода трансцендентальное «Я»? Отсюда вытекает новая сложность в понимании мотиваций и намерений действующих лиц событий, относящаяся прежде всего к области историка, который не может отбросить их личное свидетельство, но должен принять его как элемент информации, подлежащий критике и оценке. Под вопросом остается уже не характер абсолютного субъекта, который определяется тем, что он говорит (и, особенно, тем, что он делает), но только перспектива самого историка, субъективность которого состоит не столько в возможности сказать свое слово в исследовании, сколько в определении своего положения, как «другой другого».
Невозможно каким-либо образом устранить историческое измерение: именно в нем строится рассказ. История предстает как собрание документов, свидетельств и высказываний, анализируемых в рассказе. Человек и его творения отодвигаются в недостижимое прошлое, доступным оказывается лишь опосредованное отображение — рассказ — и те представления, которые, являясь его составными частями, придают ему смысл.
Проблема чисто философская: что понимать под другим? Раймон Арон предлагает решение в духе брюнсвикского критицизма или веберовского расколдования мира и, одновременно, достаточно близкое к радикальной агностике: изучение взаимоотношений, т. е. мыслящая история, история интерактивная.
Отсюда постоянный интерес Арона к мыслителям, которые занимались философией рассказа. В этом ключе написана его работа «Фукидид и исторический рассказ», изданная в сборнике «Измерения исторического сознания». Также не раз он высказывал свое восхищение Макиавелли. Критики и исследователи Арона на удивление мало комментировали его «Фукидида». А многочисленные статьи и выступления философа на конференциях о Макиавелли были отнесены исключительно на счет Арона как политического обозревателя. Но для Арона политический обозреватель — и очень известный — лишь метаморфоза философа.
Раймона Арона часто упрекают в разрозненности его трудов. Но не будем ограничиваться внешней стороной: единство вдохновения работ ученого таково, что следует избегать какой бы то ни было периодизации его творчества, даже несмотря на признание самого автора[5]. В определенном смысле труд Раймона Арона похож на дерево, ствол которого прочно закреплен в почве корнями, а ветви постоянно и одновременно свободно развиваются.
Хронологическая последовательность исследования тоже довольно относительна. Это хорошо заметно на страницах «Мемуаров». Начав рассуждение, Арон развивает его, доводя до логического завершения, при этом не боится «забегать вперед», отрываясь от описываемого периода. Так же легко он возвращается к уже обсужденным фактам, что подчеркивает взаимосвязанность слагаемых его мысли.