[136] не слишком умная, но хитрая и нередко способная на низость не столько от недостатка благородства и великодушия, сколько от недостатка ума, все силы свои обратила на интриги; при этом она была любезна, хотя и без той изысканности, что отличала ее сестру, и казалась доброй, что легко вводило людей в заблуждение. Она умела быть полезной друзьям и привязывать их к себе. К тому же добродетели и внешний облик сестер внушали почтение: старшая, — одетая очень просто и совсем некрасивая, возбуждала к себе уважение, младшая, миловидная и грациозная, — симпатию. Обе были очень высокого роста и прекрасно сложены, но от обеих так и разило Лигой — это чувствовал каждый, у кого был нос. Обе сестры вовсе не производили впечатления злыдней и держали себя так, что не вызывали ни малейшего подозрения в этом, но, если на карту ставились их надежды и интересы, они становились ужасны. Помимо своих естественных склонностей, многое они позаимствовали от двух особ, с коими были в близкой дружбе; эти особы, состоявшие при дворе, в силу своего опыта и склада ума могли наставить их как нельзя лучше. М-ль де Лильбон всю жизнь была настолько дружна с кавалером Лотарингским, что все были уверены в том, что они муж и жена. В другом месте[137] я уже говорил о том, что за человек был кавалер Лотарингский. Соответственно, в столь же тесном союзе он был с г-жой д'Эпине. Это и связало их такими прочными узами с маршалом де Вильруа, которого король, столь ревнивый во всем, что касалось окружения Монсеньера, не только не настраивал против обеих сестер, но, напротив, проникшись к ним доверием, был явно доволен столь близкими с ними отношениями своего сына и во всем проявлял к ним самое утонченное почтение, оставшееся неизменным и после смерти Монсеньера; отсюда можно заключить, что сестры, по крайней мере младшая, всю жизнь играли при Монсеньере ту же тайную роль по отношению к королю, какую так превосходно исполнял всю жизнь кавалер Лотарингский при Монсеньере, бывшем всегда у него в подчинении. Кавалер вполне мог служить им примером для подражания, а маршал де Вильруа — исполнять роль посредника. Он же обеспечил им доверие г-жи де Ментенон; расскажу об одном ее странном поступке, совершенном позднее; я узнал о нем на следующий же день после того, как он был обнаружен; из него станет ясно, как далеко простиралось это доверие. Г-жа герцогиня Бургундская усвоила столь вольную манеру поведения с королем и г-жой де Ментенон, что прямо при них рылась у них в бумагах, читала и чуть ли не распечатывала их письма. Сперва это делалось как бы в шутку, после — вошло в обыкновение. Однажды, будучи у г-жи де Ментенон в отсутствие короля, она остановилась у бюро и принялась перебирать лежавшие на нем бумаги; г-жа де Ментенон, сидевшая в нескольких шагах от нее, крикнула ей менее шутливым тоном, чем обычно, чтобы та оставила бумаги в покое. Это лишь подхлестнуло любопытство герцогини, и, по-прежнему пошучивая, но не оставляя своего занятия, она нашла распечатанное, хотя и сложенное письмо, в котором заметила свое имя. Заинтересовавшись, она пробежала глазами полстрочки, перевернула листок и обнаружила подпись г-жи д'Эпине. Прочитав эти полстрочки, а пуще того, видя подпись, она покраснела и не знала уж, что и думать. Г-жа де Ментенон, все это видевшая, но не препятствовавшая ей, хотя это и было в ее силах, ничем не обнаружила своего недовольства. «В чем дело, милочка? — спросила она. — Я вас не узнаю. Что вы там увидели?» Герцогиня пришла в еще большее замешательство. Поскольку она по-прежнему не отвечала, г-жа де Ментенон встала и приблизилась к ней, словно желая взглянуть, что она там нашла. Тогда герцогиня показала ей подпись. Г-жа де Ментенон на это промолвила: «Ну так что ж! Это письмо, которое написала мне г-жа д'Эпине. Вот до чего доводит любопытство — иной раз найдешь такое, чего и знать не хотела». Затем, уже другим тоном, она продолжала: «Раз уж вы его видели, сударыня, прочтите его целиком, и, если вы женщина умная, случай этот пойдет вам на пользу», — и заставила ее прочесть все с начала до конца. В этом послании г-жа д'Эпине давала г-же де Ментенон отчет в последних четырех или пяти днях г-жи герцогини Бургундской; каждое слово, каждый шаг, каждый час были описаны настолько точно, словно она не спускала глаз с г-жи герцогини, хотя на самом деле она к ней даже не приближалась; там рассказывалось более всего о Нанжи и о множестве уловок и неосторожностей герцогини. Там было названо все, но поразительнее всего даже не само это расследование, а то, что оно было подписано и что г-жа де Ментенон не сожгла его сразу же или хотя бы не спрятала под замок. Бедная герцогиня чуть не упала в обморок и залилась краской. Г-жа де Ментенон устроила ей суровый нагоняй и дала понять, что тайны ее известны всему двору; о последствиях нетрудно было догадаться. Несомненно, она сказала ей куда больше; но г-жа де Ментенон призналась, что получает все сведения из верного источника и что г-же д'Эпине и другим особам в самом деле поручено следить за ее поведением и давать в этом г-же де Ментенон точный и своевременный отчет. Выйдя из покоя, оказавшегося для нее пыточной камерой, герцогиня со всех ног бросилась к себе в кабинет, позвала г-жу де Ногаре, которую всегда называла нянюшкой и наперсницей, и описала ей свой конфуз, обливаясь слезами и задыхаясь от вполне понятной злости на г-жу д'Эпине. Г-жа де Ногаре дала ей отвести душу, а потом принялась внушать то, что считала нужным, по поводу письма; главное, она настоятельно посоветовала ей ни в коем случае не выдать себя перед г-жой д'Эпине и объяснила ей, что если она обнаружит перед той меньше привязанности и уважения; чем обычно, — она погибла. Это был, бесспорно, спасительный совет, но последовать ему было нелегко. Однако герцогиня Бургундская, полагавшаяся на ум г-жи де Ногаре и на ее знание света и двора, поверила ей и продолжала вести себя с г-жой д'Эпине в точности так, как прежде; поэтому на нее никак не могло пасть подозрение в том, что она что-то обнаружила. На другой день г-жа де Ногаре, с которой г-жа де Сен-Симон и я были в большой дружбе, рассказала нам обоим все, что я здесь описал. Этот поступок, ужасный и постыдный, тем более для столь высокородной и влиятельной дамы, без обиняков показывает, до какой степени и какими тайными нитями обе сестры, в особенности г-жа д'Эпине, были напрямую связаны с королем и г-жой де Ментенон и сколько всяких благ могли они для себя ожидать, тем более что г-жа де Ментенон не скрывала своего почтения к привилегиям и высокому положению Лотарингского дома. Что касается Монсеньера, их влияние на него было незыблемо. М-ль Шуэн — его Ментенонша во всех смыслах, кроме брачных уз, — была им предана безгранично. Она не забывала, что, поскольку г-жа Де Лильбон и ее дочери обязаны всем — средствами к существованию, дружбой с Монсеньером, началом их возвышения — г-же принцессе де Конти, они без колебаний пожертвовали бы ею ради принцессы де Конти, причем не по причине какого-либо неудовольствия, а просто потому, что знали вкус Монсеньера и понимали, насколько выгодно было бы удалить м-ль Шуэн, чтобы он поддерживал доверительные отношения только с ними. Да и слишком уж долго м-ль Шуэн была свидетельницей доверия и дружбы, кои Монсеньер питал к обеим сестрам, навещая их чуть ли не каждое утро и проводя с ними час или два; она не стала бы ссориться с ними, не стала бы разрывать этот тесный союз, а герцогиня Бурбонская, кот