– Ну, это никогда не известно: могут скостить срок, могут заменить условным.
– Э, – говорю, – это все лажа. Я потому и реву – вернее, ревела, – что знаю точно: не увижу Парижа пять лет. Да еще эти кретины распелись! Хорошо хоть их высадят раньше нас.
Мы разговорились, познакомились: как зовут, сколько лет.
– Малолетка! – воскликнула Франсина. – Да как же…
– Нет, извините, совершеннолетняя, правомочная и дееспособная![2] Со всех сторон: с юридической, с медицинской – все в ажуре. Не зря же меня держали как взрослую два года, прежде чем впаять пятерку. Конечно, мне не очень много лет, но там, куда нас везут, старух нет. Насколько я знаю, в тюремных училищах все не старше тридцати – тридцати пяти.
Утром пейзаж за окном поменялся, облез, померк – мы ехали на север. Около полудня поезд остановился – прибыли. Наконец-то сниму туфли! Взять в дорогу тапочки я не догадалась, а пока таскала тюремные сандалеты, совсем отвыкла от каблуков.
“Застегните сандалеты!” – слышала я каждый день два года подряд, так же как “Ну-ка, сотрите тушь с глаз” и “Наденьте сейчас же комбинацию! Свитер на голое тело – это негигиенично”… Интересно, за что будут песочить теперь?
– Вам помочь?
Вот так-то, вместо приказов – просьбы, вместо окликов – вежливые советы. Наша орава высыпала на платформу, и женщины с ангельскими улыбками помогают нам тащить чемоданы, кое-как перевязанные свертки, набитые разным барахлом сетки.
– Давайте держаться друг друга? – предлагает Франсина.
Все складывалось как по заказу: мы попали в один поток, то есть все три месяца положенной новеньким изоляции к нам приходила одна и та же воспитательница. Мы болтали на прогулках через перегородки одиночных двориков или во время дежурств и уборок – на работу назначают по двое, и мы с Синой всегда работали на пару, в одну очередь.
По окончании испытательного срока всех распределяли по группам, мы мечтали об этом дне больше, чем о слишком еще далеком дне освобождения: все плохое останется позади, будем жить в группе, кругом светло и чисто, все опрятно одеты, накрахмалены… в общем, стайка юных пансионерок, овечек, херувимов.
О Сина, зачем эти блаженные мечты сменились грязной явью? Зачем тебе понадобилось мараться, вместо того чтобы оставить меня невинно утешаться в одиночку? Я заключала пари сама с собой: сколько раз смогу, и считала, ставила крестики. Что делать, молодость и праздность требовали утоления; ты все это знала, и мы вместе смеялись по вечерам, высунувшись из окошек, благо наши одноместные палаты – называть их “камерами” не разрешалось – находились рядом и не было решеток; иногда ты меня отчитывала… а потом сама, вместо дружбы, которая была мне так дорога, взвалила на меня свою любовь. Вздумала привить мне свои чувства, пересадить свое сердце…
В общем, Сина спала там, наверху, и видела сны, а тем временем недавнее ее видение сбылось почти в точности: ее милочка – “ушки мои любимые” и т. д. – расшиблась в кровь и медленно умирала у дороги, по которой мне уже не ходить ни с Синой, ни с Роландой, ни с другой, никогда больше не ходить. Скрючившись на подножке грузовика, я не представляла другого исхода, кроме полной неподвижности.
– В такое время машин мало, – сказал, подходя ко мне, водитель грузовика. – Как вы?
– Все так же, не хуже, не лучше. Ладно, поезжайте, я и так уж вас задержала. Все равно меня скоро хватятся и подберут.
Послышался шум мотора, водитель побежал навстречу. Я видела, как в свете фар он размахивал руками посреди дороги. До чего же быстро теперь ездят машины! Забрызгают его, беднягу! Я подвинулась глубже в тень и закрыла глаза. Машина остановилась, хлопнула дверца, послышались шаги и голоса. Через полузакрытые веки я видела, как мой водитель что-то объясняет другому человеку, показывая то на обочину, то на меня… Тот стоял спиной к фонарю и казался густой, контрастной тенью – руки в карманах, поднятый воротник. Они стояли совсем рядом, но я почти ни слова не разбирала: плотный, как вата, туман будто матовым стеклом отделял их от меня, я утопала в нем, погружалась в него, как в сон.
– Ну-ка, покажите ногу, – произнесла темная фигура.
Колено хоть и распухло, но кое-как разгибалось; поддерживая ногу за голень, я оторвала ее от подножки. Но, опуская вниз, неосторожно поставила на пятку и тут же ощутила такую страшную, отчаянную боль, что снова, уронив ногу, рухнула в грязь и темень.
Человек наклонился и включил карманный фонарик, я увидела прямые светлые волосы и два розоватых пятна: ухо и ладонь. Потом он выключил фонарик и вместе с первым водителем пошел к своей машине. Пусть себе уходят. Мне все равно. Я снова потонула в глухой апатии. Дальше все произошло очень быстро.
2
Сироты и лица, желающие освободиться от опеки (как в случае Альбертины Сарразен), могли быть признаны совершеннолетними ранее двадцати одного года.