— И где прикажете искать?
— Неужели не ясно? У Гарцовника, — ответил он. — О Господи, не будь я таким трусом, какие вы олухи, сам бы ее добыл!
— А откуда вам известно, что книжку слямзил Гарцовник? Может, о ней еще кто-то узнал? И, не исключено, даже от вас?
— Исключено, — категорически возразил Пальмистер. — Я вру рефлекторно, значит, никому не мог проболтаться. Дневников не веду, к психиатрам не хожу, не говорю во сне. Насколько мне известно, о книге, кроме нас, знал только один человек. И это — Славомир Гарцовник.
— А почему, — начал я, обуреваемый, как обычно, идиотскими сомнениями, — вы уверены, что Халина не предлагала свою книгу другим издателям?
— Мои дорогие друзья, — снисходительно улыбнулся Паль-мистер, — отсутствие знакомства с убогими произведениями, выходящими из-под пера Халины, сделало бы вам честь, не простирайся оно на всю литературу в целом, а может, и на печатное слово как таковое. Ни один приличный издатель, увидев на рукописи фамилию Халины, ее бы даже не открыл.
— А если бы, — не сдавался я, — Халина не подписалась собственным именем?
— В таком случае, может, и открыл бы, — согласился Пальмистер. — Через годик-другой, а то и лет через десять. Когда человеку двадцать, как тебе или твоей очаровательной подружке, для него это небольшой срок. Но когда биологические часы все громче отстукивают минуты, человек начинает спешить, охваченный ужасом, что время его истекает, а вместе со временем и он… Как будто это ему поможет.
— А Гарцовник? — спросил я. — Он не трепло? Может, это он рассказал кому-то о книге?
— Сомневаюсь, — сдержанно ответил Пальмистер.
— Откуда такая уверенность?
— Потому что Гарцовника я хорошо знаю. Лучше, к сожалению, чем хотелось бы, — произнес Пальмистер и внезапно ударился в ностальгию. — Наши отношения, — начал он, — отношения между мной, Гарцовником и Халиной были когда-то очень близкими… Мы были друзьями, во время военного положения вместе работали в подполье, печатали самиздат. Играли с властью в жмурки, в прятки, в кошки-мышки… Один из нас двоих, кажется, был стукачом, но я уже не помню кто. Впрочем, какое это имеет значение? Я предпочитаю вспоминать красоту и героизм тех лет и нашу борьбу за то, чтобы вы, молодежь, никогда не узнали такого на собственной шкуре. — Тут Пальмистер вздохнул и утер скатившуюся слезу, проложившую грязную бороздку на щеке. — Нас разделила рыночная экономика. Брат встал против брата, друг — против друга. Мы обмишуривали друг друга, как могли, и, тем не менее, нам не удалось удержаться вместе. Пути наши разошлись. Гарцовник всегда был тихим, подозрительно тихим малым, я бы даже сказал, нелюдимом, но у него часто случались приступы настоящего безумия. Тогда он напивался, но не ограничивался, как другие, многочасовыми разговорами, которых наутро никто не помнит. Его несло. Он исчезал на несколько суток. Садился на первый попавшийся поезд, высаживался на другом конце Польши, устраивался работать могильщиком или подручным кузнеца, пил с незнакомыми людьми, покупал цветы чужим бабам и цитировал поэтов. Женщины его обожали — у них на психов безошибочное чутье: их к ним тянет. Думаю, во время одного из таких припадков с ним и познакомилась Халина. И немедленно на себе женила. Как же она, наверно, разочаровалась, когда он протрезвел! А он-то! — Пальмистер расхохотался до слез. Отсмеявшись, он вытер глаза и продолжил свое повествование: — Однако время меняет людей: Гарцовника придавила повседневность. Когда он занялся изданием макулатуры, когда друзья и знакомые перестали узнавать его на улице, он стал все больше деградировать — и интеллектуально, и нравственно, и при всем при том не так уж сильно разбогател на бесстыжей, вульгарной, отупляющей, дешевой, низкопробной, мелкой, низкой, пустой, примитивной, графоманской, за версту отдающей дурновкусием, лживой, космополитичной, антиисторичной, психологически ложной, изобилующей затертыми штампами, схематичной, нежизненной, тривиальной и банальной коммерции…
Дальше я уже не слушал. Застряв между пружинами старого кресла, я погрузился в сон. Мне казалось, что Розалия выходит в соседнюю комнату, а за ней устремляется Пальмистер. То ли из-за усталости, то ли из-за того, что меня защемило пружинами, а может, потому, что все это только мне снилось, я не среагировал.
Глава 7. Жребий Аурелии, жребий Анели
Когда я проснулся, кусочек неба над крышами напоминал грязную тряпку, а где-то за стеной, словно для контраста, раздавались возгласы и бурные аплодисменты. Я прошел через сонную квартиру, сейчас, в хмуром свете дня, еще более гнетущую, чем ночью. Розалии нигде не было. Пальмистер сидел перед телевизором и с задумчивым видом смотрел трансляцию Ангелуса[18], — стало быть, у нас сегодня воскресенье.
18
Католическая молитва «Ангел Господень». Каждое воскресенье в полдень Папа Римский произносит на площади Святого Петра проповедь и затем читает вместе с собравшимися Ангелус. В Польше по телевидению идет прямая трансляция.