Птицу Неба
Опиши ей Когда ты был жив
Может, эти иероглифы были не посмертной инструкцией, а воспоминаниями о жизни:
Феллахи принесли хорошее Написал Рамон
Пиво из прихода Амона
и мы напились Верхнем Египте
на следующий день
после разлива Нила
Беба, мое сокровище, я не смогу забыть тебя. Беба, Беба, я не хочу быть нищим перед Твоей любовью. Когда не вижу Тебя, я не вижу прекрасного. Я возвращался в Париж через Амьен. Издалека виднелась башня местного собора. По перрону в Амьене ходили люди с лицами маскаронов.
Не могу дождаться нашей встречи.
Твой Вольфганг
*
*Я сплю, а со мной — только святые, потому что за это отдают душу. Кто ты*? — Лейла прохаживалась перед воротами Père-Lachaise, поджидая Гиги. Представляла себе их встречу. Он скажет: «Ты сошла с ума».
— Нет-нет, мой дорогой, не сошла. Я была в темноте, в страшной темноте, это правда. В ней не было видно никого из вас, может, только какие-то следы: стихотворение, часть скульптуры, надпись на стене.
— Почему ты хотела покончить с собой? Пыталась повеситься на какой-то пациентке?
— Больничные кровати слишком низкие, ручек в палате не было, окна заперты. Только эта огромная кататоничка стояла часами, опершись о стену, как колода. Я привязала ей веревку к шее и затянула петлю. Она меня спросила, с какой целью. «С целью смерти», — ответила я. По-твоему, на чем мне было повеситься? Ну скажи, на чем? Почему ты не приходил меня навестить?
— Когда ты наконец поймешь, что между нами все кончено, я к тебе не вернусь?
Я ничего не отвечу. Он повернется, чтобы уйти.
— Я молюсь за нас, — скажу я ему на прощание. — Хожу на красные мессы.
— Что за мессы?
— Священник убивает в склепе овцу или теленка, и мы пьем кровь.
— Какая это религия?
— Изначальная, настоящая — наших предков. Ночью мы собираемся на Père-Lachaise и творим свои обряды.
— Ты знаешь — это нелегально.
— Истинную веру всегда преследовали. — Я покажу ему татуировку на руке. — Знак посвящения.
— Береги себя. — Он холодно поцелует меня в щеку и быстро спустится в метро.
Поедет к Джонатану.
— Лейла сошла с ума, — и обопрется о магазинный прилавок. — Больница ей не помогла. Это безумие.
Джонатан поднимет палец и на фоне ощипанных висельников произнесет:
— Безумцы Божьи, какой благодати они удостоены: милостью Божией их лишили разума, чтобы больше не мучились.
— Лучше закрой лавку и пойдем выпьем пива у Голденберга, — умоляюще посмотрит на Джонатана Гиги. — Когда же наконец кончится этот кошмар с Лейлой…
Джонатан понимающе промолчит.
— Гиги, кошмар и мир кончатся в 23.59, взгляни на часы. — Лейла вынула из сумочки электронные часы, зеленые цифры которых показывали 22.30, — потому что больше на счетчике ничего нет.
*
*Кто я? Эротичный знак вопроса.
Я даже точно не знаю, где живу. Какое мне дело до всего этого вокруг. Лязг, вопли, над которыми вырастает Статуя Свободы — здешняя, парижская, на Лебяжьем острове посредине Сены, позеленевшая от надежды. Или та, другая, нью-йоркская. Ее так высоко поставили, чтобы нельзя было ей плюнуть в лицо. Статуя Свободы, символ свободного мира, держит в лапе гигантский вибратор, которым трахает себя вся эта цивилизация. Потому что человек должен быть свободным, работящим и культурным, верующим или глубоко неверующим. Какое мне до этого дело? Культура, всякая культура со времен французской революции является пропагандой. Идеи, рекламы, торговля. У меня свеженький Деррида! Продаются мысли сезона для международных идиотов из кафе*!!! Только у нас — вскрытие интеллекта после трепанации! Литературные идейки — дешево! После подписки на нашу газету будешь, как Гомбрович[6], гарантия — год!
Или кич, или смерть. Кич — уютный безопасный закуток. Вокруг кича — жестокость и ужас: настоящая картина, хороший стих. Увидеть действительность — это увидеть жестокость. Показать увиденное — это уже кич. Но кто же я?
*
*Парижские бистро расцветают осенью. Притягивают светом, теплом, запахами кофе.
— Café crème, café noisette, un verre de pastis; мне — кофе и божоле. Почему ты ничего не говоришь? Молчишь и молчишь, уставясь в стынущий кофе?
— Джонатан, — простонал Вольфганг, — что ты хочешь, чтобы я сказал? Крик непереводим ни на один язык.
— А, извини, — Джонатан скрылся за листком «Le Monde».