«Какие дела делал он на том юге? — думал Микул. — Геолог?» И не выдержал:
— Слушай, друг? А я могу быть слузасый?
Смирнов улыбнулся, но тут же спрятал улыбку, ответил:
— Конечно.
— А геологом?
— Тоже. Только, надо много учиться.
И тут-то сам напросился вопрос, который мучил Микула:
— Хэй-хэй-хэй!.. Я учился только два года… А скажи, друг, какие дела у геологов?
— Геологи золото ищут, железо, каменный уголь…
— А-а!.. — перебил Смирнова Микул. — В Воркуте, говорят, есть такой уголь. Значит, ты в Воркуту?..
Смирнов согласно кивнул.
— Однако, — не унимался теперь уже Микул, — скажи-ка, геолог, а стоит мне в колхоз поступать?
Смирнов призадумался.
— Пошто молчишь-то?
— Не знаю, друг, как тебе посоветовать, — признался он. — Советчик я в этом никудышный. Такие дела, брат, надо решать самому. Как лучше тебе, так и делай. Это твоё личное дело.
— А Советская власть не заставит?
— Советская власть никого не насилует.
Теперь Микул призадумался.
— А одному с семьей кочевать в тундре не трудно? — спросил уж Смирнов.
— Пошто не трудно? Но я один в тундре хозяин себе. В Советскую власть-то я записался… А в колхоз не хочу.
Микул пристально посмотрел на геолога, гикнул на оленей и серьезно спросил:
— А может, надо, а?
Смирнов усмехнулся.
— Желательно. Но всё самому нужно решать.
— Да-а… — вздохнул Микул тяжело. — Всё надо решать теперь самому. Советская власть теперь. Можно решать и самому. Надо решать. А как решить, если такого отец не решал? И дед не решал…
Смирнов не задавал почему-то вопросов. И не говорил теперь ничего. Не хотел мешать чужим думам, что ли?..
Летник нырял по увалам… Смирнов лишь курил папиросы, молчал. А потом стал рассказывать. И о чем бы он ни рассказывал, Микулу было всё интересно, всё было ново. А путь уж кончался. Микул дернул вожжи — олени свернули на бездорожье. Им стало труднее. Но показались три чума.
Стойбище встретило заливистым лаем собак. К гостям подошел хозяин стойбища коми Илья Вась с почти европейским лицом. Микул познакомил его со Смирновым и объяснил: русский геолог шибко умный человек, нужный людям, и ему срочно надо попасть в Воркуту, куда его посылает работать сама Советская власть.
А утром, сжимая на прощание руку Смирнова (Паханзеде очень не хотелось расставаться с ним), с ноткой сожаления в голосе сказал Микул:
— До свидания, друг. — И пообещал: — Я подумаю…
Шли дни раздумий. Прошли месяцы. Четыре года прошло с того дня, когда Микул распрощался с геологом. Опять цвели ивы, опять солнце горело и ночью. Микул пас оленей. А они разбрелись по отлогому берегу Пярцор реки, морской ветерок обдувал их прохладой — солоноватый на вкус ветерок заставил комара и овода сложить крылья, забиться в укрытие, — олени спокойно паслись, пастуху нечего было о них беспокоиться, пусть набираются сил перед завтрашним зноем — к утру ветер сникнет… Микул ходил возле нарт, думал.
Солнце проплыло над Баренцевым морем, покатилось по склону сопки Янея, поднимаясь всё выше и выше. Ветер с моря не утихал… Микул ходил, думал.
Охотники в колхозе всё больше и больше добывают пушнины, стада колхозных оленей меньше страдают от волков… Ненцы потянулись из тундры в колхоз. Записались в колхоз и братья Микула — Хасевко и Степан Паханзеды. Вступают, говорят, в колхоз и сыновья бывшего кулака Тайбарея. В колхозе не надо маяться с оленями дни и ночи, там, говорят, день дежурят, а два отдыхают, занимаются на стойбище своими делами или колхозными — не сидеть же человеку без дела.
«Как лучше тебе, так и делай. Это твое личное дело. Самому нужно решать», — говорил умный человек — русский геолог. Не зря так говорил… «Решай!»
Солнце поднялось высоко, жарко палило, но прохладный ветер с моря крепчал, не давал расправить крылья оводам и комарам. Утро установилось уже. А это значило по местным приметам, что морской ветер будет дуть целый день, и весь день овод и комар не покажутся из укрытий. Ни к чему тревожить и стадо оленей — перегонять на новое место.
Микул заехал на высокую сопку, осмотрел стадо и поехал в сторону одинокого чума. Подъезжая к стойбищу, заметил чужую оленью упряжку. Подъехал ближе — узнал Митьку, стоявшего у пустых нарт. Парень был взволнован чем-то. Его длинные руки, ноги двигались таким образом, словно бы он медленно, как во сне, танцевал. И смотрел он, встречая Микула, как-то смущенно, даже виновато, и весь был в таком напряжении, словно давно ждал, сразу же подошел, лишь Микул сошел с нарт.
— Здравствуй, друг! Я за тобой приехал, — выпалил он.
— Зачем? — спросил Микул, заподозрив что-то неладное.
Митька опустил смущенно глаза, темное лицо покраснело, на высоком лбу заструились морщинки.
Микул спросил Митьку:
— Что случилось?
— Видишь ли. Я приехал… Я решил… Вот ты не один. У тебя Нина есть и Иванко. — Митька покраснел больше прежнего и едва выдавил: — Я решил жениться. На Марине.
У Микула отлегло от сердца. И даже улыбка пришла, тронула губы. Он кашлянул в кулак. Не сразу ответил — похвалил на правах старшего:
— Хорошее дело, Митя. Житейское дело. Жизнь идет. Не век человеку одному маяться. Птицы летают парами. Песцы живут парами… Конечно, надо жениться. Да и невеста хорошая. Поздравляю.
Пожал парню руку.
— Так вот, — сказал, осмелев, Митька. — Я приехал… Послезавтра свадьба… Приедешь или нет?
— Как не приеду? Обязательно приеду!
Микул был доволен: впервые за столько лет появился в его стане колхозник — не в колхоз звал, а приглашал в гости… на свадьбу!.. и даже советовался, — подтянувшись на носках, похлопал Митьку по плечу, как младшего друга.
Зашли в чум. А в чуме натруженно пыхтел чайник. Скинули суконные совики, надетые вместо малиц, сели на оленьи шкуры возле столика. Микул весело посмотрел на Нину и весело рассмеялся:
— Человек решил распрощаться с одиноким санным следом.
Нина взглянула на Митьку и отчего-то смутилась. Долго смотрела.
— Да, я.
— Ну и хорошо, молодец, — решительно похвалила Нина и шагнула к нему.
На другой половине чума сердито закашлялась бабка Ирина. Нина как бы застыла на полушаге, потянувшаяся к Митьке рука повисла на мгновение в воздухе. А Микул не обратил внимания на всё это, был доволен гостем — вновь похлопал его по плечу:
— Спасибо, Митя, что приехал. Мы с Ниной обязательно будем на свадьбе. — Посмотрел на жену, улыбаясь, и потер энергично широкие тяжелые ладони. — А не осталось ли у нас в запасе русской еды?[76]
Нина кивнула согласно, вышла из чума.
А потом бабка Ирина подбрасывала хворост в огонь, ей помогал Иванко, посапывая; Микул, отважившись, сам заговорил о колхозе, спрашивал Митьку:
— Как живется в колхозе-то, Митя?
— Легче, чем одному торчать в тундре, — отвечал Митька охотно.
— А оленей не отбирают?
— Не-е-ет. Пока ещё нет.
— А как ты думаешь, Митя, вступать мне в колхоз?
Бабка Ирина швырнула поленом в костер — искры взметнулись.
Митька молчал, глядя в костер. Так молчал, так глядел, словно перебирал в памяти что-то, сравнивал; ответил убежденно:
— В колхозе, Микул, легче, чем одному. Как тебе с Ниной.
В костер полетело очередное полено — вместе с искрами поднялись дым и зола; Иванко отвернулся от костра, прикрывая руками глаза…
Потом пили спирт. Микул разговаривал только о свадьбе; хвалил жениха и невесту, о колхозе ни слова. Митька ел и пил молча, во всем соглашался с хозяином. Потом Микул ударил железную плитку очага пяткой, а это значило, что хозяин сыт — спать будет… Митька допил спирт с Ниной и с бабкой Ириной, и к полудню его упряжка уже мчалась в сторону колхозного стойбища. Его провожали Нина и бабка Ирина.
— Гляди-ко, — шамкала оживленно и хихикала старая, толкая локтем невестку, — гляди-ко, олени-то его вроде и бежать не могут.
Нина словно бы не видела и не слышала бабку — печально смотрела вслед упряжке, убегающей вдаль.